Твербуль, или Логово вымысла

Итак, перед внутренним взором Сани предстало обычное собрание труппы, на котором совершенно неожиданно оказался будущий литинститутский ректор. Тогда, в его молодые годы, он служил в чине заместителя председателя комитета искусств, по сегодняшним меркам, заместитель министра культуры. Собрание, как обычно, проходило в зрительном зале, на алых бархатах. Дело, казалось бы, привычное. Но на этот раз какое-то разнузданное электричество гуляло по залу. Напрочь забыты обласканные зрителем и прессой знаменитые гастроли в Париже, продемонстрировавшие победу "синтетического" искусства, соединившего в сценической пластике актера музыкальность и пантомиму. И как блистала Алиса Коонен - жена, кстати, главного режиссера. Но здесь и теперь, на собрании труппы, все будто кануло в прошлое. В том числе и недавняя, 33-го года, премьера шедевра советской драматургии и театрального искусства - "Оптимистическая трагедия". Девушки у воды были недовольны. Мальчики, игравшие в массовке спектаклей, еле сдерживались: разве мы хуже?

Как правило, великие режиссеры выводят к рампе актрис, которых потом рецензенты называют тоже великими совсем не потому, что они их жены. Саня даже про себя не станет называть ту Моську, среднего актера, первым затявкавшего на Слона. Как красноречива иногда бывает зависть! Все интересы театра подчинены режиссерской жене. Спектакли для нее и роли только для нее! Встали и ополчились против недавнего кумира, конечно, самые преданные друзья, товарищи и поклонники. Неистовствовали все, как говорят поляки, дуполизы. Какие бросались реплики, какие взгляды! А режиссер как раз в это время ставил, со своей женой в главной роли, спектакль по пьесе английского эстета Оскара Уайльда "Веер леди Уиндермир". Статьи и постановления о формалистах в искусстве появятся немного позднее. Но, впрочем, кто сейчас помнит все эти даты? Мифы возникают возле трагедий из вполне житейских подробностей. Остался миф о знаменитой актрисе и знаменитом реформаторе сцены и о верности.

Саня смотрит на боковой фасад театра, весь в окнах на разных уровнях: это гримуборные, костюмерные, кабинет. Что-то он сегодня зациклился на окнах? Может быть, какие-то из этих окон обозначали казенную, при театре, квартиру, где жили Коонен и Таиров? Легенда сохранила подробность быта: одна из их дверей выходила прямо в закулисье. Трагическая актриса одевалась и гримировалась в своей спальне, и являлась взору коллег непосредственно перед выходом на сцену. Потом, после памятного собрания, после довольно скорой смерти мужа, ее видели на Тверском бульваре, где она часто прогуливалась. Но никогда она больше не переступала порога той двери, которая вела на сцену.

Муж и жена хорошо, как и положено настоящим художникам, разыграли свой миф. Режиссер, уже отставной, нанес визит будущему ректору Литинститута на его тогдашней площадке - в комитете по искусству. Учреждение находилось на Неглинке, чуть ли не напротив Государственного банка, в котором сейчас сидят люди, лелеющие так называемый стабилизационный фонд. О какой сатисфакции собирался просить театральный гений? Это был важный вопрос для начальника среднего звена, точно знавшего, что есть еще и самый главный босс, небожитель. Можно предположить, что в ожидании этого визита будущий ректор, как говорится, наложил в свои министерские штаны. Но, о счастье! Мифотворцы знают о славе и инструментах ее приобретения больше, чем простые чиновники. С какой радостью заместитель министра написал "разрешить". Потому что в качестве "отступного" режиссер попросил нечто совершенно, с точки зрения любого чиновника, элементарное: макет своего самого знаменитого и, заметим, самого советского спектакля - "Оптимистической трагедии". "Кто еще хочет комиссарского тела?"

Вокруг этого театрального мифа, размышлял Саня, были еще сопутствующие детали, как мелкие подарки от фирмы при большой покупке. Вроде режиссер забыл шляпу в начальничьем кабинете, и хозяин догнал его аж на улице - это лирическая деталь. А вот трагически-доблестная. Бывшим кумирам Камерного театра, после того как они потеряли работу, жить практически было не на что. Но только один в Москве человек решился предложить им работу - Рубен Симонов, главреж театра Вахтангова. Какова доблесть, каково бесстрашие! Нет, определенно, подумал Саня, уже пройдя мимо некогда великого театра, профессор Инна Люциановна Вишневская, их педагог, хорошо поработала над расширением студенческой эрудиции.

Иногда Саня думал, что все окружающее его институт - жилые дома, учреждения, магазины - возникло здесь не случайно. Саня абсолютно уверен, что все подвергается специальной расшифровке. Как бы существует в мире некая друза - в геологии так называют естественное гнездо самородных минералов, драгоценных камней или редких металлов. В центре, скажем, огромный алмаз, переливающийся томным лунным светом - это, собственно, и есть Литературный институт, Лит. А вокруг тоже драгоценности: и бывший Камерный театр, и памятник Сергею Есенину напротив МХАТа имени Горького, и Некрасовская библиотека, фасадом выходящящая на Большую Бронную и соседствовавшая с Литом стена к стене. Даже здание ГУИНа, видное ему из проходной, тоже не без значения. Известно из истории, что получает, в конце концов, хороший писатель за честное и художественное письмо. Тюрьму, лагерь, ссылку, расстрел. Если писатель, такой, скажем, как Ф. Ф. К. или С. И.Ч., ни разу не сидел даже в милиции, не говоря уже о тюрьме или КПЗ, - не верьте ему. Под немецким и русским караулом был Ломоносов, прошли каторгу Радищев и Достоевский, прокуковал в ссылке Пушкин, ссылались писатели из декабристов и Герцен, сидели Лермонтов и Куприн на гауптвахте, Чернышевский под позорным столбом, Клюев в тюрьме, Маяковский в Бутырке, а если говорить о советском времени, нет этим перечислениям конца - Есенин, Заболоцкий, Мандельштам, Платонов, Булгаков, Ручьев, Коржавин, Шаламов, самоусовершенствовавшийся в знаменитой "шарашке" до нобелевского лауреата Солженицын, Эрдман, сумевший потом на воле поработать в клубе НКВД и получить Сталинскую премию за какой-то киносценарий, написанный в соавторстве с Вольпиным...

Саня решил, что даже про себя не станет перечислять современных благополучных писателей - как правило, они плохие, добропорядочные и скучные, как писатель Ку-кин. Но ведь тоже писатель с мифом, ему разбили очки во время каких-то националистических разборок. Известен даже исполнитель этой акции. Этот боевой прорусски настроенный грузин то ли сам потом повесился в камере, то ли его повесили. Так и ходит теперь писатель с этим мифом, возникшим из-за разбитого глазного велосипеда.

Рядом с бывшим Камерным театром, который уже много лет, хоть и присвоили ему имя великого Пушкина, театр просто никакой, в смысле самый обыкновенный, стоит еще одно здание, по-своему знаменательное. Это православный храм шестнадцатого века. Именно так значится на охранной доске. Вечером в пятницу и субботу, когда в институте все затихает - студенты разошлись, в аудиториях тишина и лишь где-нибудь на кафедре одинокие ученые под глоток чая с закуской обсуждают какие-нибудь проблемы Серебряного века или эстетику Ортеги, - слышится церковный благовест. Немножко диковато звучит обычный колокол над головой памятника Герцену. С парадного же крыльца Литинститута, чьи белокаменные ступени, по социалистической бесхозяйственности, почти полностью утонули в асфальте, виден и приземистый, сверкающий новеньким золотом купол.

Чем там заведует Иоанн Богослов в высших сферах, посмотреть Сане в специальной литературе было недосуг. Может быть, и не в особенно специальной, ибо и Священное Писание, и богословские сочинения отцов и апостолов церкви - разве все это не литература? Но ведь столько приходилось читать по программе, столько времени уходило, чтобы себя как-то прокормить. Тем не менее Саня знает, что для литинститутского молодняка церковь эта как бы своя. В нее прибегают помолиться, кто верующий, или просто свечку поставить перед экзаменами либо зачетом по латинскому языку и истории древних цивилизаций. Эти предметы для первокурсников самые сложные, как анатомия у медиков.

Поблизости есть еще одна церковь, Большого Вознесения, к русской литературе имеющая самое прямое отношение - там венчался с Гончаровой Пушкин. В ней при советском строе была лаборатория высоких энергий, проводились испытания. Теперь, когда она вновь открылась для верующих, там иногда отпевают институтских профессоров.

Пройдя церковный фасад, Саня выходит на Большую Бронную и бросает взгляд налево. Идти до Большого Вознесения - проходными дворами мимо памятников Шолом-Алейхему, на пересечении Большой и Малой Бронных, и Александру Блоку, на Спиридоньевке, в конце которой, напротив особняка, построенного архитектором Шехтелем для фабриканта Рябушинского, а после революции отданного на житье Горькому, и стоит этот храм, - идти минут семь-десять, но за домами храма не видно. Однако Саня всегда держит его в памяти, когда подходит к институту. И перед мысленным взором возникают лица двух поэтов, преподавателей Литинститута, Юрия Поликарповича Кузнецова и Владимира Дмитриевича Цыбина, какими он запомнил их при отпевании в этом храме.

Саня любит район, в котором расположен Литинститут. Если не бездумно ходить по этим улочкам и переулкам, а все рядом, близко, если смотреть и вспоминать - вот она и история жизни, и история литературы. На старых фотографиях Саня видел в одноэтажном доме, стоящем на углу Малой и Большой Никитских улиц, большой гастроном. Как раз на том месте возле храма Большого Вознесения, где в перестроечное время внедрена приземистая ротонда-гриб, под которой в струях фонтана кукольный Пушкин навеки обречен встречаться с такого же ростика юной Натали, почему-то похожей на Анну Австрийскую в иллюстрациях к "Трем мушкетерам". О новеньком же, но не очень складном памятнике Шолом-Алейхему Саня подумал, нарисовав в своем сознании небольшую колонну с кукольной фигуркой писателя наверху. Конечно, "Мальчик Мотл" - чтение любого культурного детства. Но в прежние времена памятники стремились к монументальности, чуть ли не к заоблачным высотам. Теперь же в мизерности фигурок великих людей как бы сквозит презрительная ухмылка нынешних нуворишей: "Что, борзописцы, не могли заработать себе на безбедную жизнь?"

Почти напротив памятника Шолом-Алейхему два дома, без которых история Москвы не обойдется. Это, во-первых, здание синагоги на Бронной, в котором когда-то размещался Всесоюзный дом народного творчества. Кто здесь творил раньше, а кто позже, Саня пока не разобрался. Единожды он в этом здании был. Как-то летом, как раз в субботу, он дежурил и ходил в булочную, которая была в доме рядом с синагогой, теперь здесь, конечно, никаких хлебов ни с кем преломить нельзя. И в этот момент из синагоги вышел некто и обратился к Сане: "Молодой человек, вы, наверное, знаете, что в субботу евреи не работают, у них шабад, а нам нужно включить электричество, повернуть рубильник..." Саня запросто рубильник повернул, но внутри ничего особенного не рассмотрел. Теперь синагогу, которая побывала Домом народного творчества, перестроили очень тонко - Саня судит по фотографиям, - стилизовав под Стену плача и башни Иерусалима. Все еще, конечно, забрали стеклом.