Твёрдость по Бринеллю
Шрифт:
— Лидуша, машина пришла, выносить пора, — сказал он, и мужчины, вошедшие вслед за ним, засуетились вокруг стола.
До кладбища все ехали молча; кто держал на коленях игрушки, кто — цветочную рассаду, кто — землю: все хотели как-то украсить последнее пристанище ребенка, который так мало пожил и ничего в жизни увидеть не успел.
На старом кладбище было зелено, тихо и очень уютно: может, оттого, что было тесно от могил, оградок и деревьев.
Ире и, как ей показалось, всем стало покойно и радостно оттого, что ребенку здесь будет хорошо и уютно лежать: тишина, зелень, птички поют, словно в саду.
Родственники, препроводив гробик до могилы, поочередно отдали последнее "прости" Анюте, гроб опустили в землю, и первые комья посыпались в разверстую могилу. А Ира встревоженно поглядывала на Лиду, со страхом отмечая, как та спокойно наблюдает за происходящим, стоя вместе с мужем в стороне
"Ну почему она так безразлична к дочке, почему? Ведь это же ее ребенок! Вот сейчас его зароют — и все, его уже больше не будет! Никогда!" — вновь и вновь ужасалась Ирина. Она даже попыталась взглянуть на все Лидиными глазами и встать на ее место, как уже пробовала дома: не будет тяжело больного ребенка, почти инвалида, но кладбище, тихое зеленое кладбище с его могилкой останется. Оно-то никуда теперь не денется. Чего ж волноваться? Но… Ира вернулась мыслями к тому, о чем думала, стоя в последние минуты у гробика: ведь дочку уже не подхватишь на руки, не шлепнешь по попке — ее уже не будет! Или… все же будет? Вот здесь — и навсегда? Может, здесь уже вечность, здесь уже нечего терять, и это успокаивает?.. Нет, нет… Она совсем запуталась в своих мыслях.
Постояв у холмика, люди тихо двинулись к выходу с кладбища, растянувшись длинной цепочкой по узкой тропинке.
— Хорошие таблетки дала ей тетя Галя, — громко говорила кому-то сестра Лиды, идя следом за Ирой.
"Так вот оно что, ее таблетками напичкали, — с облегчением подумала Ирина. — А я-то… Но нет, нет… — она вспомнила, как отстраненно Лида вела себя на кладбище. — Может, дело не в таблетках все же, а в чем-то другом?" Она невольно оглянулась назад, где у могилы оставались только Анютины родители.
По русскому обычаю, после кладбища все собрались помянуть рабу Божью Анну. Говорили тихо и умиротворенно, жалея Анюту и ее малолетних сестричку и братика, не понимавших еще утраты. Ира одна сидела в смятении: что-то ей не давало покоя. Ей захотелось удостовериться, проверить себя и Лиду, захотелось разувериться в своих аномальных и случайных, как она хотела надеяться, сомнениях. И все же — нет, не зря этот вопрос возник у нее сразу, как только она узнала о смерти Анечки…
После поминок она подошла к Лиде, чтобы еще раз ободрить ее, высказать ей слова сочувствия. Лида сердечно поблагодарила в ответ и успокоила Иру, сказав, что уже как-то пообвыклась, ведь столько времени прошло с тех пор, как им сообщили о смерти, да и таблеток ей дали хороших сегодня… И тут Ирина не удержалась — решилась все же, брякнула:
— А облегчения ты никакого не почувствовала?
Лида не сразу поняла:
— Анюта, что ли? Так мы не знаем, она же во сне умерла…
Ира замотала головой: хочешь не хочешь, а пришлось объясняться:
— Нет… не почувствовала ли ты облегчения, не появилось ли у тебя чувства облегчения, когда ты узнала о смерти Анюты? — Ирина уже не рада была разговору, но все же решила идти до конца.
Лида, поняв наконец ее, как будто не удивилась вопросу.
— Как-то не думала об этом. Да у меня ведь их еще двое, — кивнула она на детей, копошившихся в песочнице. — Мне с ними возни еще хватит, их еще надо поднимать.
— Да-да, конечно, — поспешно промямлила Ирина.
Проронив еще несколько полузатертых ободряющих фраз, она распрощалась с Лидой и быстро пошла от дома, стараясь убежать от раскаленного этого места как от места позора. "Ну и дура же я, — ругала она себя, быстро шагая по мостовой. — И чего это на меня нашло? Это ж надо — такие вопросы матери задавать, и в какой момент! — корила она себя за бестактность. — Ну повернулось у меня в голове от такого известия — так не обязательно, чтобы повернулось сразу у всех!"
И все же, в глубине души, она знала, что не зря задала этот бестактный вопрос, терзавший ее. И то, что Лида его не поняла, лишь подтверждало ее собственную аномальность. Или ее слабость? Ну захотелось ей спросить, удостовериться, что не одна она может так мыслить, — вот и спросила. И момент был самым подходящим. И никого она не удивила. А был ли искренним ответ на ее вопрос — не ей судить: Иному Судие.
Отдых по-дикому
Людмила с трудом выдернула свой неподъемный чемодан из багажника автобуса и плюхнула его на ракушечный асфальт у стены автостанции. Туда же метнула не менее неподъемную сумку и посадила на нее заспанную и вялую Танюшку.
Вот они и в Евпатории. Разумеется, это еще только начало пути — предстоит ведь найти жилье и отбыть здесь как-то месяц. Но она уже успела надергаться с этой дорогой…
Отпуск у нее начался четыре дня назад,
но до последнего дня она не знала, куда поедет и поедет ли вообще. И все потому, что сейчас в ее жизни шла такая серая полоса, что иначе, как полной апатией, это не назовешь: не хотелось ни в отпуск, ни на юг — ничего. Вообще ничего. Полоса эта тянулась уже с полгода, и Людмила боялась, что затянется на всю оставшуюся жизнь. Ее пугало то, что с ней происходило, но объяснения этому она подобрать не могла и, как ни пыталась, не могла доискаться серьезной причины. Хотя причин могло быть сколько угодно: и то, что живет она без мужа, растит Танюшку одна, и что на работе с коллективом у нее начался разлад: она не переносит своего негодяя-начальника и не скрывает этого, она не может вместе с остальными разделять подобострастие к этому самодуру — он, в ответ, держит ее в "черном теле"; а вырваться оттуда, поменять когда-то любимую, но опостылевшую из-за этих отношений работу у нее не хватает решимости; да и где ее примут, кто ее ждет? Женщине с инженерной специальностью и с малым ребенком устроиться на работу — проблема…Было и много других причин для апатии: житье в коммуналке, постоянная нехватка денег — с тех пор, как родилась Танюшка, она жила только в долг: и сама получала за свой труд негусто, и алименты от бывшего мужа приходили грошовые. Да в конце концов, — просто накопилась усталость. Но со всем этим Людмила уже свыклась и не считала это серьезными причинами, а точнее, не учитывала: вроде все было обычной жизнью, не совсем сладкой правда. А апатия, равнодушие к жизни у нее были страшными: ей надоело все. Она с трудом ходила на работу, но и в отпуск ей не хотелось. И хотя он был неотвратим и уже приближался — заманчивый, когда-то долгожданный, летний отпуск, — Людмила совершенно не знала, куда "направить стопы". У нее не было желания собираться и ехать куда-то, особенно на юг, к морю: в прошлом году она поняла, что южная жара уже не для нее — слишком тяжело для здоровья было возвращение на север, особенно для ребенка, и она решила тогда от юга отказаться — может, и навсегда. К тому же южной экзотикой она за свою студенческую молодость, за частые летние каникулы успела пресытиться.
Но не только здоровье беспокоило ее: ей не нравились те антисанитарные условия, в которых хозяева на юге — на крымском и кавказском берегах Черного моря — содержали "диких" отдыхающих, приезжающих с севера "погреться". Эти выгребные ямы во дворе, кровати, отделенные занавесками от проходной или общей комнаты, или прямо на балконе, были ей хорошо знакомы, и она больше не хотела на время, предназначенное для отдыха, окунаться из нормальных человеческих условий в эту антисанитарию, да к тому же за свои кровные два-три рубля в сутки… По-другому к Черному морю она попасть ни разу не могла — только "диким" способом. Кто отдыхал в этих дворцах-санаториях: министры, гангстеры или проститутки — она не знала, но за свои восемнадцать лет работы на заводе, в условиях Крайнего Севера, она не могла купить ни одной путевки никуда, и до самой пенсии такой возможности для нее не предвиделось. Кто она? Простой инженер. Не проститутка, и в начальники не метит. "Мохнатой лапы" у нее тоже нет — чтоб ее иметь, надо спать с начальниками. Вот и приходится ей отдыхать на юге "по-дикому".
Смутно ей хотелось "куда-нибудь в Прибалтику". Именно там, ей казалось, еще сохранился кой-какой сервис и вежливые и корректные отношения между людьми. По природе своей деликатная, она уже так устала жить среди хамов и быть хамкой, что не знала, чего ей больше хочется: сервиса или вежливости. Она помнила, как в эстонской деревне под Таллинном жила у бабуси и спала на коротком, не по росту, топчане, умывалась во дворе из рукомойника; но какие завтраки она находила на своей веранде сразу после умывания, которые появлялись на столе как бы сами собой! И она не могла забыть, как однажды, в турпоездке по Сибири, ей нахамил мужик, мордой которого можно было забивать сваи — и она бы от этого не пострадала!.. Тогда он открыл свой бездонный рот и заорал, что сейчас вышвырнет ее из автобуса, если она не встанет с "его" места. Людмила опешила: как он смеет на нее орать?! Она — образованный человек, мать, женщина; в конце концов ей тридцать четыре года, а не четырнадцать, и вообще — как он смеет?! Но он смел. Дать ему по морде Люда не могла — такой бы запросто ответил, и не только ответил, а пришиб бы ее. Она даже не смогла нахамить в ответ, а встала и сменила место, но потом ее еще долго колотило от того, что вокруг, по существу, были такие же люди, которые скорее встали бы на защиту хама, чем ее — ведь ни один этой выходкой не возмутился! А разве мало можно припомнить таких повседневных случаев в их полусумасшедшем, вечно спешащим с работы и на работу, затравленном городе? Да, она устала, устала от всего. И ей, действительно, нужен был отдых и покой, в настоящем смысле этого слова.