Твои, Отечество, сыны

Но на левом фланге противника, с которым мы быстро сближались, произошло что-то непонятное. Солдаты вскакивали с земли, прыгали и размахивали руками. По-прежнему ни единого выстрела не раздалось из цепи. Нет, я не поверил своему слуху: оттуда, со стороны противника, несся ликующий крик. А потом я расслышал голос комиссара:

— Наши!.. Ей-богу, наши!.. Отряд Борисова… Ну, счастье, Александр Ильич!

А конники и пехота уже смешались, и знакомые воины висли на стременах наших кавалеристов, смеялись, кричали, плакали от счастья, а мне в ту минуту невольно подумалось, что никогда еще такого завершения атаки не видывала эта донская степь.

Я спрыгнул с коня и сразу же очутился в могучих объятиях Борисова.

— Ну, кто ожидал, товарищ комдив?! Атака… Последняя атака! Мы дорого решили отдать свою жизнь и каждый патрон берегли до сближения, чтобы без промаха… наверняка!

Другой, черный от пыли здоровяк, жадно схватил мои руки:

— Ну, едят те мухи, чудеса! Штаб дивизии жив… Даже в полном порядке. Значит, жива дивизия, Александр Ильич!.. Всем чертям наперекор жива!

Это был полковник Барбин.

…Все переправы на Дону были уничтожены авиацией противника. Эскадрильи вражеских самолетов непрерывно висели над рекой. Одиночные бойцы переправлялись на бревнах, на бочках, на резиновых камерах, на кое-как связанных плотиках. Эти жалкие плотики непрерывно курсировали от берега к берегу, перевозя оружие и раненых, а на одном я заметил даже противотанковое орудие.

У противоположного берега несуразный паромчик перевернулся, но солдаты вытащили орудие на руках.

Южнее станицы Мигулинской нашим саперам все же удалось соорудить паромную переправу. Паром был невелик, лишь на одну машину, но наша колонна сразу же двинулась к переправе. Неизменный весельчак Барбин покрикивал на шоферов:

— Не спеши, коза: все волки твои будут! Да не создавайте вы, братцы, толкучки на берегу — не будь тороплив, а будь расторопен!

Восемь наших машин с продовольствием и четырьмя десятками раненых бойцов успели достичь противоположного берега, когда неподалеку, на высотке, загромыхали танки врага. Вокруг парома закипела, забурлила вода, высокая волна плеснула под колеса машины. Шофер и два солдата бросились к берегу вплавь, а фашисты принялись поливать их из пулеметов. Эти трое ребят были отличные пловцы, и можно было поверить в их особое счастье — они, как говорится, вышли из воды сухими, без единой царапины, хотя над ними пронесся шквал пулеметного огня.

Да, вопреки всем невзгодам мы испытывали в этот трудный день и радость. После того как минувшим вечером наш отряд соединился с колонной Борисова, в которой не было никаких потерь, а потом, уже на подходе к Дону, к нам примкнула и пешая группа Колесника, снова, без оглядки на пережитое, верилось в удачу, и она временами улыбалась нам.

Разве не радость для командира — находчивость и сноровка бойца, который вдруг, в самую нужную минуту находит выход из положения, и ему за это, право, следовало бы тут же — самый высокий орден на грудь. Рядовой Калугин из нашей автороты, скромный, неприметный солдат, обеспечил переправу трех десятков машин. Где разыскал он в камышах затопленную моторную лодку? Как смог один вытащить огромную лодку на берег, откачать воду, выбросить ил, исправить мотор, и все это в течение каких-то суток?

Пятнадцать машин нашей дивизии были переправлены на левый берег дотемна, а ночью Калугин перевез и штабные машины 169-й стрелковой дивизии генерала Рогачевского!

Еще одна радость: начальник связи дивизии Костюрин соединил меня по телефону с командующим 28-й армией генералом Крюченкиным, Это было событие! Если есть командующий армией, значит, он держит связь со штабом фронта. Значит, есть и готовится к сражениям новый, у города на Волге, фронт!

А генерал Крюченкин говорил со мной спокойно и деловито, словно уже твердо знал неприступный рубеж нашей обороны.

— Основная задача, — сказал он, — как можно быстрее переправить людей и материальную часть на восточный берег Дона. Ваша дивизия, товарищ Родимцев, выводится в резерв и сосредоточивается в районе Четвершанки и хутора Ленинского. Собирайте людей, приводите все в порядок. Этой ночью ваша колонна будет переправляться у станицы Вешенской вслед за автомашинами штаба армии…

Через час я уже был в своей колонне. Заметно приободренный, Борисов сообщил мне, что на левый берег с войсками соседних частей переправилось около сотни наших солдат и офицеров, а с ними и семь машин.

— Дня три-четыре, товарищ командир, — и наши гвардейцы все соберутся!

— Отлично, Владимир Александрович! Как видно, тринадцатой нашей в огне не гореть, в воде не тонуть, жить и сражаться! Но я запомню названный тобой срок: три дня. Как только перейдем на левый берег, всех офицеров штаба и политотдела — на поиски людей.

Мне и сейчас приятно назвать эту цифру: через два дня, когда мы уже находились на восточном берегу Дона, верный своей пунктуальности Борисов доложил:

— Собрано 666 бойцов и офицеров, 162 винтовки, 26 автоматов, 5 станковых пулеметов, 11 ручных пулеметов, 3 орудия, 199 противотанковых ружей и 53 автомашины.

Я знал, что это были в большинстве своем тылы полков и дивизии. Боевые части, а с ними и командование полков, неожиданно сталкиваясь с противником, еще сражались на западном берегу Дона. И верилось, крепко верилось, что они еще придут. И мы не ошиблись в своей уверенности.

От переправ, из полевых лазаретов, из тылов врага, чудом прорвавшись через его боевые порядки и переплыв Дон, бесчисленными ручейками под гвардейское знамя дивизии стекались ее живые силы — ветераны битв за Киев и Харьков и героического степного похода к этим последним рубежам.

…Итак, целый день настоящего, спокойного отдыха в безмятежно-тихом хуторке. Непривычны и тишина, и чистая постель, и заботливо поданный обед, и даже салфетки на столе…

Конечно, мы знаем, что это ненадолго — и ясное небо над нами, и яркие гвоздики за окном. Пожалуй, утомительное занятие сидеть три часа у окошка, смотреть на бегущие облака и время от времени говорить самому себе: я отдыхаю…

Но вот у самого домика загудела машина. Я выглянул в окно. Право, еще одно чудо: у ворот остановилась моя «эмка»! Я не видел ее после боев у Харькова, да и не надеялся увидеть. Молодцы наши водители: не бросили машину — привели!

Я вышел из дома и, словно живое существо, долго осматривал потрепанную «эмку», и каждая пробоина, каждый шрам на ее кузове, на дверцах, на багажнике, на капоте были для меня как памятные записи.

Бравый молодой водитель докладывал с гордостью:

— Машина — что надо, товарищ комдив! Мотор и ходовая часть в самом благополучном состоянии. А что касается пулевых и осколочных пробоин…

— Сколько их, вы посчитали?

— Ровно сто двадцать две, товарищ комдив!

И все же эта избитая, изрешеченная пулями машина была мне сейчас дороже любой другой.

— Приготовьтесь к поездке в город, — сказал я водителю, — выезжаем в девятнадцать часов.

…Сталинград — легендарная твердыня обороны революции в решающий год гражданской войны. Он показался нам шумным, цветистым, праздничным. Быть может, мы успели отвыкнуть от обстановки мирных городов, а ведь здесь еще не знали ни огневых налетов артиллерии, ни танковых атак.

Ночью, проезжая мимо Мамаева кургана, водитель притормозил машину. Он был из волжан, любил этот огромный город и хотел нам все здесь показать.