Творчество душевнобольных кошек

–  Как ты меня нашла?

–  Это было не сложно. Я знала, что пока не вернусь, ты не заснешь.

Ее губы мягко коснулись моей шеи, ничего более потрясающего я в своей жизни не испытывал. Моим прежним женам ни разу не пришло в голову, что это может мне понравиться.

*

–  Кто он, твой Хорхе?
– спросил я за обедом на следующий день.

Нина с удивлением посмотрела на меня, нахмурилась.

–  Никогда бы не подумала, что писатели такие ревнивые!
– сказала она.

–  Вовсе нет, - парировал я.
– Я бы назвал свою болезнь - любопытством. Так точнее… Не исключено, что я заразился им у своего кота Боя.

Николас тихо ругнулся и оставил нас разбираться в своих проблемах с глазу на глаз.

–  Есть такие вещи, о которых лучше не догадываться, - мягко ответила Нина.

Меня всегда бесили подобные бессмысленные заявления. Что такое - лучше? Что такое - хуже? Что такое - не догадываться? Я попытался найти в словах Нины рациональное содержимое, но не сумел, и… рассердился.

–  Если я считаю себя живым, как я могу согласиться с тем, что вокруг меня есть вещи, о которых лучше не догадываться? Это даже звучит абсурдно.

Нина пристально посмотрела на меня, глаза ее удивленно расширились, словно только что услышанные ею слова оказались слишком сложными для понимания.

–  Интересно узнать, как ты поведешь себя завтра, - наконец спросила она.
– Я уверена, что ты ни о чем не догадываешься. И это хорошо. Мне повезет, если удастся сохранить твое неведенье. Хочу добиться своего!

–  Но почему нельзя спрашивать о Хорхе? Кто он?

–  Человек, который совсем скоро станет играть чрезвычайно важную роль в судьбе Сан-Лоренцо, а если ты не побережешься, то и в твоей тоже. Подожди немного - узнаешь сам.

После обеда Нина отправилась в библиотеку. Я был огорчен. В который уже раз моему обществу предпочли исписанные листки. Черт побери, не для этого я пишу свои романы. Я не знал, чем заняться. Возвращаться к рукописи не хотелось, не было подобающего настроения. Ненавижу эти дурацкие часы, лишенные вдохновения, когда заставляешь себя стучать по клавишам только для того, чтобы выполнить дневную норму. Заранее же известно, что все эти убогие куски придется переписывать заново. Кого, спрашивается, я обманываю?

Весьма кстати появился Николас с неизбежной бутылкой виски в руках.

–  Молодец, - похвалил я.
– И как ты только догадался, что мне понадобится твое общество?.

–  Здесь большого ума не нужно, - с готовностью отозвался он.
– Достаточно было заглянуть в твои глаза. Разве может человек с такими грустными глазами придумать что-то стоящее? Даже и не пытайся меня в этом убедить! Все равно не поверю!

–  А если попробовать написать что-то грустное?

–  Зачем это?

–  Ты прав, мой друг. А можно ли с такими глазами ухаживать за девушками или, например, пить виски?

–  Сколько угодно!
– Николас сочувственно протянул мне стакан.
– Раз уж ты все равно не при деле - расскажи мне о том, как ты воспринимаешь мои полотна? Меня давно это интересует. Вы, писатели, все видите не так как нормальные люди. Не правда ли? Я давно хотел спросить, что ты видишь, когда смотришь на мои картины?

–  Мне нравится, что твои полотна такие большие и к тому же написаны прекрасным человеком.

–  А еще?

–  Если бы ты занял немного решительности у своих картин, то стал бы настоящим ковбоем. В этом, наверное, и состоит главное отличие пишущей братии от художников. Писатель вправе, не краснея, писать от лица заведомой дряни, поскольку в любой момент способен прикинуться, что идеи, содержащиеся в книге, не имеют к его собственным никакого отношения. Художники изначально лишены такой возможности. Вот почему писатели всегда будут проигрывать им по части нравственности и морали.

–  Нет, нет, зачем мне выслушивать домыслы о каких-то художниках. Ты давай расскажи про меня!

–  Отстань! Твои картины всегда со мной, но ты по-прежнему мой друг! Разве тебе этого мало? Что я еще должен сказать? Не думал, что для тебя так важно знать мое мнение. Всегда казалось, что ты способен идти против общепринятых норм. За это я тебя и люблю.

Вечером я отправился в бар. Мы проговорили с Николасом весь вечер. Как мне не хватало этих бесконечно длинных разговоров в Нью-Йорке! Однажды он сказал, что я стал писателем только потому, что больше всего на свете люблю болтать языком. Может быть, это так и есть. Не буду спорить.

*

В пять часов утра я был разбужен беспорядочной стрельбой, доносящейся со стороны столицы.

Николас, который тоже оказался на веранде, увидев меня, заорал, словно нас разделяла целая миля:

–  Посмотри, посмотри…

В центральном районе города бушевал пожар. Горело никак не менее десятка построек. Случилось то, что и должно было неизбежно случиться: повстанцы, которых, по словам полковника Чадоса, на острове не было, все-таки обнаружились и посчитали себя достаточно сильными, чтобы штурмовать важные, с их точки зрения, объекты в столице. Нужно было быть идиотом, чтобы не понять главного - на Сан-Лоренцо началась гражданская война. И потому мое дальнейшее пребывание на острове сделалось невозможным. Нельзя писать книгу о творчестве душевнобольных кошек, находясь в центре вооруженных столкновений. Под бомбежкой можно вести заметки о боевых действиях. Но это занятие с некоторых пор мне не по душе. Не терплю, когда убивают людей.

Появилась Нина. Она была в отличной форме, чем в очередной раз умудрилась удивить меня. Как это ей удалось после вчерашнего сумасшедшего дня, - ума не приложу. У меня возникло подозрение, что она не ложилась спать, поскольку знала о намерениях повстанцев и не собиралась пропустить самый интересный момент. Даже не так: она легла спать вовремя, поставила будильник на полпятого, поднялась, привела себя в порядок, и в пять часов, когда началась заваруха, была уже во всеоружии: свежая, собранная, знающая, что ей нужно. Мне захотелось задать ей вопрос: почему, собственно, она оказалась в такое время рядом со мной, словно мое мнение о событиях было ей интересней самих событий?

–  Это Хорхе штурмует здание генеральной прокуратуры, - сказала Нина.
– Он намерен освободить людей, которых подготовили к следующему празднику “Ночи горящей скалы”. Хорхе смелый парень.

Мне показалось, что последняя ее фраза не утверждение, а вопрос, на который мне следует ответить. Еще один раз я почувствовал, что Нине интереснее узнать мое мнение о поступке этого Хорхе, чем сама попытка благородного бунта.

–  Повтори, - попросил я.
– Я не расслышал.

–  Хорхе смелый парень.

Вопросительные интонации стали яснее, но утверждать, что от меня требуется ответ, я бы все-таки не стал.

–  Смелость, сама по себе, довольно бессмысленное качество, - сказал я как ученик на экзамене.
– Она может быть направлена на достижение самых благородных целей, но с той же вероятностью смелость способна усугублять и наиболее гнусные проявления человеческих особей.

–  А в данном случае…

–  Ничего не могу сказать. Я даже не знаю, что происходит. С твоих слов, Нина, мне известно, что Хорхе вознамерился спасти неправедно осужденных людей. Но сразу возникает тысяча вопросов: действительно ли они невинно осужденные, действительно ли мера наказания, вынесенная им судом на абсолютно законном основании, не соответствует демократическим нормам цивилизованных государств, действительно ли Сан-Лоренцо может быть признано цивилизованным государством, действительно ли Хорхе преследует исключительно благородные цели. А может быть, он заблуждается? Не исключено, кстати, что при самых благородных побуждениях от его акции пострадают тысячи невинных людей. Разве он может быть уверен в результатах своих революционных действий?