Творцы

Иоффе однажды полюбопытствовал, каким образом Курчатов так успешно справляется с препятствиями. Курчатов со смехом ответил:

— Если иду на личное свидание, то секрет в объяснении. Науке все хотят помочь, надо только разъяснить человеку, как он лучше способен это сделать. Он выполняет мою просьбу, а доволен не меньше моего. Хуже, если надо посылать бумажки. Тут основное — формулировочка.

— Формулировка?

— Да, формулировка. Удачная формулировка снимает все препятствия. Один завод систематически сидел в прорывах по вине поставщиков. В конце концов завод скатился на последнее место. С этого-то провала и начался расцвет. Все бумаги поставщикам открывались магической фразой: «Как вы знаете, наш завод по итогам прошлого года оказался на последнем месте в стране. Чтобы выйти из такого положения, мы просим вас в очередной поставке…» И не было случая, чтобы заводу не шли немедленно на помощь!

В разгаре хлопот с циклотроном Курчатов порадовал сотрудников: в Харькове Академия наук созывает очередное совещание по атомному ядру, надо готовить доклады — Русинову о ядерной изомерии, Флерову по вторичным нейтронам. Сам он докладывать не будет. Он будет слушать — и с интересом. Интерес он докладчикам гарантирует.

К Флерову прибежал взволнованный Панасюк. Игорь Панасюк, студент последнего курса, стажировался в Физтехе. Он тоже хотел поехать в Харьков. Флеров посоветовал выпросить у декана факультета командировку, заручившись ходатайством Френкеля. Панасюк поспешил в кабинет Френкеля, выскочил оттуда сияющий и помчался в Политехнический.

Вскоре ленинградские физики уехали на конференцию. Места в вагонах занимали не по билетам, а по сродству душ. Молодые — Флеров, Петржак, Гуревич, Панасюк — составили свой кружок. Конференция, еще официально не открытая, уже шла в вагоне. Гуревич с увлечением излагал придуманную им теорию двух состояний ядерного вещества. Неторопливый, темноволосый, темноглазый, он так изящно водил в воздухе рукой, подчеркивая ею особенности разных фазовых состояний ядра, что один жест убеждал не меньше математических выкладок. «Остроумно, даже весьма!» — сказал слушавший его из коридора Сергей Никитин, работавший с Алихановым по исследованию быстрых электронов.

Как всегда, Курчатов остановился у Синельникова. Первый вечер прошел в разговорах. Старых друзей — Кирилла, Антона Вальтера, Сашу Лейпунского — больше всего интересовало, что нового в Ленинграде. Курчатов пожимал плечами. Ничего сногсшибательного, экспериментируем. А в целом — стоим у врат царства, но врата-то эти, открывающие дорогу в царство внутриядерной энергии, пока закрыты. И золотой ключик, их отпирающий, еще не выкован. Вот так у них в Ленинграде. А у вас в Харькове? В Харькове было так же — ищем, экспериментируем, надеемся на скорый успех.

— Все вы, друзья, переменились, — сказал Курчатов Синельникову, когда они остались вдвоем. — Повзрослели, что ли… А Саша — особенно. Серьезен, немногословен… Он здоров? Работа идет хорошо?

Кирилл заверил шурина, что у Лейпунского все в порядке. И здоровье хорошее, и работает отлично — увидишь по его обзорному докладу. Правда, уже не директор института, отвечает только за свою лабораторию — вероятно, отсюда и некоторая замкнутость.

В Харьков пришла осень, сыпались мокрые листья — месяц ноябрь так и называется по-украински — листопад. По небу тащились грязными перинами тучи, в воздухе густела холодная морось. Курчатов пошел прогуляться с Лейпунским по городу, по дороге сказал, что ему кажется, Саша держится как-то по-новому.

— Ничего со мной, — Лейпунский печально улыбнулся. — Молодость проходит…

— В твои-то годы! Ведь только тридцать пять! Лейпунский покачал головой:

— Дело не в годах. Дело в ощущении жизни. Иногда говорят, что в молодости лучше воспринимаешь жизнь. Это неправда. В молодости весь заполнен собой, себя ощущаешь куда сильней, чем реальное окружение, несешься впереди реальности. А когда весь ты охвачен ощущением своего окружения и сам становишься из центра бытия хоть и важной для себя, но все же деталью общего человеческого пейзажа — точка, юность завершена. Тебе этого не понять, Игорь. Ты никогда Не терял связи с реальностью. В этом твоя загадка.

— Итак, моя загадка в том, что я никогда не был молодым, даже в молодости, — с усмешкой прокомментировал Курчатов.

Лейпунский и внешне переменился. Недавно еще округлое, светлокожее, без единой морщинки лицо потемнело, посуровело, похудело, на нем обозначились скулы, уголки глаз затягивало сеткой морщин, морщины углублялись на лбу. В голосе Лейпунского звучало волнение. Так примитивно истолковать его мысль! Он же сказал — загадка! И она в том, что Игорь не только молод внешне, но и душевно молод, а вместе с тем всегда так слит с окружением, так безошибочно ощущает практические возможности, что только диву даешься! Игорь синхронен жизни, это какой-то дар природы, талант, другого слова не подобрать.

— Я не завидую тебе, но всегда удивляюсь, даже больше — восхищаюсь! Был бы ты политиком, а не физиком, вот бы с твоим чувством возможностей оставил след в истории! Одним личным обаянием сколько бы взял. Тобой бы восхищались, шли за тобой! — Он помолчал и вдруг спросил: — Почему ты не предложил доклада на конференции?

Курчатов пожал плечами. Зачем? Он мог бы сделать доклад лишь на тему, какую уже выбрал Лейпунский. Он уверен, что Лейпунский сделает доклад не хуже. Он не настолько честолюбив, чтобы вырывать у друга из рук хорошую тему.

— Нет, Игорь, нет, — с убеждением сказал Лейпунский. — Ты и самолюбив и честолюбив. Просто твое честолюбие не мелочно. Именно из самолюбия ты не позволишь себе ущемлять другого. Нет, не из самолюбия, из самоуважения! Ты неспособен на плохой поступок, потому что это значило бы потерять уважение к себе. Самоуважение у тебя так сильно, что — смотри, поберегись! — способно привести в иных случаях и к самоуничижению.

— Отличное психологическое исследование, Саша! — Курчатов тихо смеялся. — И главное — неожиданное. До сих пор я знал в тебе физика, буду считаться теперь и с психологом. Но вернемся к теме. Какова обстановка в институте? Каково твое положение?

Лейпунский старался говорить с нарочитой сдержанностью, но чуткое ухо Курчатова улавливало горечь. Институт — солидное учреждение, не хуже десятка других. И не лучше. Мировой центр физики не получился. А что до личного положения, то лучшего и не желать — заведует лабораторией радиоактивности, ведет исследования по ядру.

— Понятно, Саша! — Курчатов с гримасой смотрел на черное небо, оттуда все гуще прибывало мокрой взвеси. — Пойдем, что ли?

Пока Курчатов прогуливался с Лейпунским, Флеров знакомил друзей с институтом. Они в Харькове были впервые, он чувствовал себя здесь старожилом. И он с такой охотой водил их по помещениям, с таким воодушевлением показывал большой ускоритель, так радостно приветствовал знакомых харьковчан, что его с удивлением спросили: почему он рвался из этого так нравящегося ему и такого, по всему, славного института? Он и сам удивлялся. Харьковский Физтех переменился за год, что он здесь не был нем пропал прежний дух вялости, в нем нормально, то есть увлеченно, трудились, а не только ходили на службу. И Голобородько щеголял в новых, мастерски выутюженных брюках — возможно, лишь недавно сбросил белые летние — и с энтузиазмом рассказывал, что они с Лейпунским, облучая бериллий гамма-лучами, получают нейтроны узкого спектра энергий, а не обычную смесь из частиц разных скоростей. Опыты только начаты, опубликуем — поразитесь! И Дмитрий Тимошук заранее излагал свой доклад о быстрых нейтронах — тоже немало нового!

— Замечательный институт! — восторженно объявил Панасюк.

Он не пропустил ни одного важного доклада, бегал с секции на секцию, прослушал сообщение Хлопина о химической природе осколков урана — теперь схема взрыва ядра становилась ясной, как если бы он увидел ее глазами. Его привел в восхищение Аркадий Мигдал, рассказавший, что происходит в атоме, когда внезапно меняется заряд ядра. А на доклад Флерова о нейтронах, вылетающих из ядра во время деления, Панасюк пришел раньше докладчика.