Творения. Том 2: Стихотворения. Письма. Завещание

139. К епископу Феодору (90)

Изъявляет свое вынужденное обстоятельствами согласие принять на себя до времени правление Церковью в Назианзе.

Кто раба Своего Давида от пастырства возвел на царство, а твое благоговение из стада на пастырство, Кто по воле Своей устрояет дела наши и дела всех, надеющихся на Него, Тот Сам и теперь наставит на мысль твое совершенство, узнать, каким бесчестием обесчестили меня государи епископы, при подаче голосов согласившись на мое возведение и потом отринув меня. Не буду винить твоего благоговения, потому что недавно приступил ты к делам и не знаешь, как и естественно, большей части моей истории. Поэтому о сем достаточно. Не хочу долее беспокоить тебя, чтобы не показаться несносным при самом начале дружбы. Но что можно, при помощи Божией, по твоему желанию, довожу до твоего сведения. Оставил я Назианзскую церковь не по забвению о Боге, не из презрения к малому стаду, – этого не допустила бы любомудренная душа моя, – но, во-первых, сделал сие потому, что никаким определением не был удерживаем, во-вторых, потому, что сокрушен был болезнью и думал о себе, что недостанет сил моих для понесения таких забот. Поскольку и вы изъявляли свое неудовольствие, порицая мое удаление, и сам я не мог перенести упреков, какие делал мне всякий, время было тяжелое, угрожало нам нашествие врагов к общему вреду всей Церкви, то, наконец, побежден я и сознаю над собой победу, болезненную для тела, но не худую, может быть, для души. Отдаю Церкви это смиренное тело, пока будет оно в силах, признавая для себя лучшим скорее потерпеть что-нибудь во плоти, нежели страдать духом и приводить в страдание многих, которые возымели о мне худое мнение, потому что сами страждут. Итак, зная это, молись обо мне, согласись на мою мысль, а не хуже, может быть, сказать, отпечатлевай в себе благоговение.

140. К Олимпию (117)

Хвалит его бескорыстие, нелицеприятие и милосердие и ходатайствует за воина Аврелия (лето 382 г.).

Опять пишу, когда надлежало бы прийти самому. Но эта смелость у меня от тебя, который решаешь частные споры (что первое, то и скажу прежде) и направляешь к лучшему дела общественные, а то и другое делаешь божественно, в награду за благочестие получив то, что все у тебя идет по твоему желанию и тебе одному доступно недоступное для других; потому что с тобой соправительствуют мудрость и мужество, и одна изобретает, что должно делать, а другое легко приводит в исполнение, что изобретено, важнее же всего чистота рук, которой все приводится в порядок. Где у тебя неправедное золото? Его никогда не было; оно прежде всего осуждено на изгнание, как низкий мучитель. Где вражда? Также осуждена. Где милость? Здесь преклоняешься несколько (обвиню тебя в этом не много), но преклоняешься, подражая Божию человеколюбию, какого и теперь просит у тебя чрез меня один из твоих воинов Аврелий, которого называю не разумным беглецом, но благоразумным просителем, потому что отдал себя на мои руки, а чрез мои и на твои. Как на некий царский образ указывая тебе на мою седину и на мое священство, которое, по неоднократному признанию, ты уважаешь, вот приводит его к тебе эта приносящая жертву и бескровная рука, восписавшая тебе много похвал и, сколько знаю, еще больше готовая восписать, если Бог продлит у нас начальствование, разумею твое и сотрудника твоего в правосудии.

141. К нему же (115)

Испрашивает пощаду городу Диокесарии, в котором произошло возмущение.

Еще случай к человеколюбию, и опять смело вверяю письму мою просьбу о деле таком важном. Ибо смелым делает меня болезнь, которая не позволяет мне выйти и не дает возможности явиться к тебе в приличном виде. Какая же просьба? Прими ее от меня в этот день человеколюбиво. Горестна (да и как не быть горестной?) смерть одного человека, который ныне с нами, а завтра не будет и не возвратится к нам. Но гораздо ужаснее умереть целому городу, который основан царем, обустроен со временем и сохранен рядом многих лет. У меня слово о Диокесарии, доселе городе, а теперь уже не городе, если не будет твоего кроткого мановения. Представь, что он в лице моем припадает к стопам твоим. Пусть же возвысит голос, облечется в печальные одежды, острижет себе волосы, как бы лицедействуя на зрелище, и произнесет тебе следующие слова:

«Дай руку мне, поверженному долу, помоги немощному, не нападай на меня вместе со временем, не разоряй оставшегося после персов: приличнее для тебя созидать города, а не разрушать уже готовые к разрушению. Сделайся градостроителем или присовокупив нечто к тому, что в нем есть, или сохранив в том виде, как он есть. Не допусти, чтобы до твоего правления существовал город, а после тебя уже его не стало; не оставь времени худого сказания, что, принимая тебя правителем, был я в числе городов, а после тебя на месте города осталась необитаемая страна, признаваемая по одним горам, стремнинам и развалинам». Вот что пусть сделает и скажет твоему человеколюбию олицетворенный мною город.

А от меня, как от друга, прими совет. Положим, что хочется тебе наказать преступивших повеление твоей власти; против этого ничего не смею сказать, хотя, как говорят, эта дерзость не с общего умысла, а только безрассудный порыв некоторых молодых людей. Впрочем, отложи большую часть гнева, употреби больше рассуждения. Они скорбели о погибающей матери, не могли перенести того, чтобы называться гражданами и не иметь у себя города, пришли в сильное волнение, поступили незаконно, отчаялись в своем спасении; необычайность горя довела их до безумия. Неужели же за это городу не надобно быть городом? Нет! Чудный муж, не пиши такого определения. Уважь просьбы всех граждан, всех служащих в городе и высших чиновников; подумай, что всех равно касается это бедствие, и если безмолвствуют иные пред твоим величием, то стенают во глубине сердца. Уважь и мою седину: для меня горько, если, имея доселе великий город, с этого времени не буду иметь никакого города и сооруженный мною Божий храм со всем его благолепием после твоего начальствования обратится в жилище зверей. Не то горько, что несколько статуй будет сокрушено, хотя и это в других случаях бывает прискорбно; и не думай, чтобы стали говорить о сем мы, у которых попечение о лучшем. Но горько то, что с ними низложится целый город, произведший нечто знаменитое; низложится, когда живы и видим это мы, которые почтены тобою и думаем о себе, что имеем у тебя некоторую силу.

Но заключу об этом слово; потому что, если скажу и больше, ничего не найду тверже твоего рассудка, которым управляется столько народа, и да управляется еще и еще полновластнее на высших степенях начальства. Но и то необходимо знать великому уму твоему о припадающих к тебе, что это люди совершенно жалкие, покинутые и не участвовавшие с преступниками ни в каком беспорядке, как уверяют нас многие из самовидцев. Дай в этом деле такое определение, какое можешь признать полезным и для здешней славы, и для тамошних надежд. А мы все, что ни придет тебе на мысль, хотя не без печали перенесем, однако же перенесем. Ибо что иное и можем мы сделать? А если превозможет у тебя худшее, то одним будем огорчены и прольем слезу над бывшим прежде городом.

142. К нему же (116)

Извиняется, что по болезни не может с ним видеться и просит уважить его ходатайство за граждан назианзских.

И желание видеться с тобой горячо, и нужда просителей велика, но болезнь непреодолима, поэтому осмелился я в письме изложить эту просьбу. Уважь мою седину, которую ты (что и прекрасно) уважал уже, и даже не редко; уважь и этот недуг, который частью (если уже надобно похвалиться) произвели и труды, подъятые ради Бога; и потому пощади граждан, обращающих взор на меня как на человека, который смело может говорить с тобой; пощади и других, находящихся на моем попечении. Ибо от человеколюбия не будет никакого вреда; ты больше умеешь сделать страхом, нежели другие успевают наказаниями. А тебе взамен всего желаю иметь такого же Судию, каким сам будешь к просителям и ко мне, ходатайствующему за них.

143. К нему же (119)

Просит о снисхождении к Леонтию, лишенному священства.

Испытать на себе многое и испытать благодеяния от других доставляет ли какую пользу людям? Это научает человеколюбию и делает снисходительными к нуждающимся, потому что предварительно воспользоваться милостью есть лучший урок милосердия. Так случилось и со мной. Что испытал я в жизни, то научило меня сострадательности; и видишь ли мое великодушие? Сам, по собственным делам имея нужду в твоей снисходительности, ходатайствую за других и не опасаюсь на чужие дела истощать твое человеколюбие.

Пишу же это о Леонтии пресвитере или, лучше сказать, бывшем некогда пресвитером. Если он потерпел уже все, чего стоили его дела, то остановимся на этом, чтобы излишество не сделалось несправедливостью. А если и еще что нужно прибавить к наказанию и преступления его требуют большого унижения, то уступи это мне, и Богу, и алтарю, и общему собору иереев, к которому был он некогда сопричислен, хотя теперь и показал себя недостойным как тем, что сделал, так и тем, что претерпел. Если убедил я тебя, это прекрасно; а если нет, то представляю тебе, более достойным уважения наставником, соучастника твоего и в правлении и в доброй славе.

144. К нему же (113)

О разводе с мужем дочери Вириана.

Не везде похвальна поспешность. Потому и медлил я доселе ответом о дочери почтеннейшего Вириана, предоставляя и времени сколько-нибудь поправить иное, а вместе из того, что разведание дела поручил ты мне, о котором знаешь, как я не скор и осмотрителен в подобных случаях, догадываясь, что и доброта твоя не одобряет этого развода. Поэтому удерживался я доселе, и думаю, не без основания. Поскольку же обстоятельства дошли до крайности и необходимо сделать известным, что оказалось по исследованию и что мною дознано, то извещаю, что дочь по видимому колеблется между той и другой стороной, делится между уважением к родителям и привычкой к мужу, на словах заодно с родителями, а сердцем, не знаю, едва ли не на стороне мужа, как показывают это слезы. Ты, конечно, поступишь, как рассудится твоему правосудию и как угодно будет Богу, Который тобой во всем управляет. Я со своей стороны с большим удовольствием дал бы совет сыну Вириану оставить без внимания многое, только бы не был утвержден развод, который совершенно противен нашим законам, хотя римские законы и определяют иначе. Ибо необходимо соблюсти справедливость, которую и на словах и на деле желаю тебе всегда сохранять.

145. К Вириану (114)

О том же.

Исполнители казни не злое делают дело, потому что служат законам; не беззаконен и меч, которым казним злых. Но, впрочем, не хвалят исполнителя казни, и не с приятностью встречают убийственный меч. Так и я не хочу сделаться ненавистным, своей рукой и своим словом утвердив развод; потому что лучше быть посредником соединения и дружбы, нежели раздора и разрыва житейских уз. Эту же, кажется мне, имея мысль, и достойный удивления градоправитель поручил мне сделать допрос твоей дочери; потому что не способен я к расторжению брака приступить по всей строгости и без сердечного участия; и, конечно, не как следователя, но как епископа назначил он меня на это и сделал посредником в том, что произошло между вами. Поэтому прошу предоставить дело мне, служителю вашей воли; и хотя рад я, что имею подобное поручение, однако же, если поручите мне что худшее и более неприятное, до чего я никогда не касался и теперь не коснусь, то ищите кого[-нибудь] другого более к сему способного. А y меня (хотя знаю, что вы по всему для меня весьма дороги) нет смелости в угождение вашей дружбе оскорбить Бога, Которому даю отчет во всяком движении и помышлении. Дочери же твоей (сказать правду) поверю тогда, когда, перестав стыдиться вас, она в состоянии будет говорить правду; потому что теперь она в жалком положении и вам уделяет слова, а мужу – слезы.