Твоя воля, Господи

Какое дикое зрелище представляла собою Павловская сегодня после бегства властей. Страшное дело — безвластие. Громили магазины, тащили мануфактуру. Одной бабке, прибежавшей поздно, уже ничего не досталось, так она нагребла ведро пуговиц из магазина. И наш дед Гордеич, тихий человек, и тот не устоял. Из мясной лавки сволок говяжью тушу, подлез под нее и идет, как ободранная корова без головы на человечьих ногах. И смех, и грех.

Конечно, можно и его действия назвать мародерством, но это совсем не так. Он, Игнат Худолей, законный председатель общества охотников, богатого и независимого общества. Их полуторху «мобилизовали для военных действий». Поди, и на ней тоже удирало в горы начальство. А он сегодня привел к себе во двор коня с дрожками. Если удастся уговорить Дусю, завтра с утра она с Белочкой и Зоей, Миля, дочь Федота, с двумя малыми детьми должны на этих дрожках с малыми пожитками уехать на хутор. Хоть это и десяток километров, а вероятность попасть под бомбежку гораздо меньше. Что может быть глупее смерти под бомбой или снарядом? И его долг предостеречь, уберечь близких, насколько это в человеческих силах.

Возможно, Худолею так и не удалось бы уговорить жену покинуть станицу. Все дело в том, что это было не простое женское упрямство. Все эти дни, наслышавшись о грабежах и

мародерстве немцев на оккупированной территории, она вместе с Гордеичем обеспечивала семье в ближайшем будущем пропитание. С тех пор, как Худолей окончательно ушел на пенсию, обе семьи жили практически натуральным хозяйством. Дед Гордеич пас станичное стадо, поэтому держали две коровы. У бабы с дедом были свиньи и поросята. Кормили громадное количество птицы — кур, гусей, уток, индюков. Из колхозов Игнат добывал муку, корм для скота и птицы. Держали пасеку из 20 ульев. Большим подспорьем была охота. Худолей был охотник злой и удачливый. Как-то с одной удачной охоты женщины трех родственных домов ободрали столько уток, что сделали из этого пуха Белочке перинку и две подушки на детскую кроватку, что на две трети взрослой. Вот и весь этот живой припас в адскую августовскую жару надо было превратить в продукт длительного хранения и спрятать от грабителей. Самое, конечно, надежное — спрятать в землю, закопать. Фокус в том, чтобы добро не пропало и враги не нашли. Работы было много. Зарывали в землю только что откачанный мед. Во флягах, в глиняных корчагах. Резали свиней, все это мясо кипятили в жиру и в этом виде зарывали в больших и малых емкостях в подполье, в подвале, просто во дворе в ящиках, обложенных соломой. Зарывали вещи в сундуках. Благо, таковые еще сохранились. А самое ценное зарыли в землю под окнами и сверху посадили цветы, ирисы. Пусть отыщет супостат! Зарывали муку, корм для птицы, наивно полагая, что таковая может уцелеть. Перестраивали сараи, возводили глухие перегородки, отгораживая часть комнаты без окон, делая такие потаенные кладовки. Изощрялись в изобретательности — и все двумя парами рук — Дуси и деда Гордеича. Остальные были немощны. За какую-то неделю Дуся поимела от непосильного труда четыре грыжи, которые потом мучили ее до самой смерти, последовательно ущемляясь в самый что ни на есть неподходящий момент. Грыжи грыжами, а семья значительно убыв в числе, не голодала в войну, что тоже стоило жертв.

И вот в такой жаркий день, когда в котлах летней кухни кипело, булькало мясо только что зарезанного поросенка, налет следовал за налетом. Дом стоял на базарной площади. Не ахти какой стратегический центр, но в квартале высилась громада маслосырзавода, стояла мельница в два этажа, электростанция, элеватор. Вполне подходящие объекты для бомбежки. Но каждый раз бросать работу и нырять в крытую щель, что в Десяти шагах от летней кухни, прямо скажем, Дусе надоело.

Игнат, не считая старого Гордеича, остался единственным мужиком на квартале. Он со своейственной ему основательностью занялся, как бы сейчас назвали, организацией противовоздушной обороны. Хромая, он обошел все дворы, велел отрыть щели и укрыть их. Указал места для щелей и рекомендовал материал для укрытия. Такую крытую двумя накатами бревен щель отрыли женщины и дед для своей семьи. Для Игната дед сделал изогнутую зигзагом открытую щель в саду. В закрытой Игнат не мог провести и четверти часа, задыхался. Вот из этой щели он и вел наблюдение, а по его охотничьему свистку бабы, старики, дети всего квартала, как по команде, лезли в щели прятаться. И так все это надоело Дусе — налеты, и свистки, и работа эта бесконечная, что она решила не прятаться в этот раз. А глянула вверх — неба не видно, самолеты шли на этот раз сомкнутым строем, закрыв солнце. Едва она успела впрыгнуть в щель и на спину ей упала предусмотрительно положенная у входа белочкина пуховая перинка, как все и началось. Кажется, что бомбили целую вечность, земля тряслась и грохотало все на ней. Ее оглушило взрывной волной, из ушей потекла кровь, она открыла рот и как рыба ловила им воздух. Белочку в самом дальнем углу щели присыпало землей. В перинке после всего Зоя насчитала восемь осколков.

Страшное зрелище представляла земля после этой бомбежки. Она была устлана горячими свинцовыми осколками, которые дети тут же принялись собирать. Не то что стекол не осталось, рамы повылетали в доме, дверные коробки покосились, полы встали дыбом и железо на крыше поднялось. Молоденькие фруктовые деревья либо покосило, либо, если осколки были поменьше, остались в теле деревьев навечно. Раненные на войне деревья. Было и такое.

Уже к вечеру, посадив на дрожки детей и покидав немудрящие пожитки, три взрослых женщины и два подростка двинулись прочь из станицы, от бомбежки куда-нибудь подальше. Уходили без уговоров, по собственной доброй воле. Путь держали на хутор Осонов. Так он назывался раньше по фамилии немца-колониста, что построил на своем куске земли дом в швейцарском стиле и водяную мельницу на речке Сосыке. Потом дом у Осонова отобрали, мельница очень быстро сломалась, а хозяина сослали в Сибирь. Хутор, что за речкой, назвали именем Т.Г. Шевченко. Там жил давний друг Игната Родионовича — Кирилло Максимович Прокопец. У него и предполагали пересидеть несколько дней.

Ночь была безлунная, тревожная. За километр до моста через речку, где уже был виден хутор, из лесополосы выскочили двое, похоже военных, закричали громко так, скорей для острастки. Схватили лошадь под уздцы. Бабы и подростки бросились врассыпную. Бегут, а Дуся кричит: «Куда бежим, бабы? Мы же детей своих бросили!» Тем же аллюром — обратно. А солдатики молоденькие, смутились.

Тетя, отдайте нам коня, а то мы не успеем убежать и немец нас постреляет…Да что вы, ребята. Кто хочет вашей смерти? Берите и тикайте с Богом. Дайте только нам перейти через мост, прежде чем вы взорвете его.

Перешли мост, и его взорвали те ребята. Неумело так взорвали. Осталась пара бревен поперек речки, вполне пешеходный мостик. Да и ушли они наверно не далеко. Они наверняка не знали, куда идти. С той самой стороны, куда они подались, на рассвете появились немцы на мотоциклах. К этому времени обитатели дрожек и старшие все еще сидели на узлах у разбитого моста.

У Прокопца пробыли только два дня. В июле на хуторе было много беженцев с Украины. В основном это были евреи. Хуторские дети по схожести ситуации и новых своих сверстников стали звать «жидынятами». На глазах у немцев такое название, даже при явной внешней несхожести, было все же небезопасно. Возвращались в Павловскую пешком.

Даже за те два дня, что семьи не было дома, что-то произошло с Игнатом. Дуся, не досчитавшись кое-чего из вещей и скарба, укоряла его за то, что не уследил, а он отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, и даже не стал отвечать. Он стал еще более замкнут, но как-то странно более подвижен.

— А что, Игнаша, никак у тебя второе дыхание открылось. То из дома неделями никуда, а тут такое время лихое, а ты где-то шастаешь, — беззлобно, как-бы в шутку заметила жена.

Возможно и открылось.

Вот так коротко, без комментариев. А особенно ей показалис! подозрительными визиты туда, куда он и в доброе-то врем* сроду сам не ходил. Ну вот взять хотя бы аптеку. Не любш он аптекаря. А тот и в самом деле был какой-то приторно слад кий, угодливый. Сложит ручки на своем шарообразном животе а черненькими бегающими глазками так и ест, так и ест «Ну зачем ему так лебезить?» — думала Дуся. Худолей давн(уже не комиссар в кожанке и с наганом, а отвергнуты] властью больной человек. Или так страх въелся в его душу, или душа эта такая лукавая сама по себе? Так как ни ему, ни ей видеть аптекаря не составляло удовольствия, а надобность в аптеке все же была, решили снаряжать в аптеку с портфелем, рецептами и склянками самого младшего члена семьи, Белочку. Ей — большое развлечение, а дело делалось в лучшем виде. Аптека размещалась на главной улице в красивом кирпичном особняке, специально для нее оборудованном. В том же доме жила семья провизора. Сами они были люди приезжие, он — провизор, она, немолодая уже женщина с худым скорбным лицом, занимала в аптеке все остальные должности — отпускала лекарства, получала деньги в кассе. Люди говорили, что раньше они были хозяевами аптеки, потом ее у них отобрали и они переехали в Павловскую.

Людей в аптеке обычно было мало, там было чисто, прохладно и красиво. Всю стену составляла пирамида ящичков за стеклом и без него, с латинскими названиями и просто красивыми дверцами. И все это из темного дерева с красивым вишневым матовым блеском. Белочку однажды пригласили во внутренние комнаты. Там, на полу, на большом ковре сидела смуглая, глазастенькая как отец, полноватая девочка. Весь угол комнаты был занят игрушками. Конечно, и у Белочки были куклы. Целлулоидная, достаточно прилично одетая, с хорошей целлулоидной же прической кукла Нонна. Или вот подаренная папой на день рождения Октябрина. Личико фарфоровое, глазки голубые, закрываются и открываются, поэтому кукла называется спящей. Правда, головка в том месте, где начинаются почти настоящие волосы, была чуть-чуть разбита, но папа ее склеил и совсем стало незаметно. Мама говорила как-то тете Ане, что куклу эту потому и отдали Худолею в райпотребсоюзе, что она оказалась в дороге разбитой, а по приезде списанной. Но Белочка так не думает. Просто папа ей подарил Октябрину 30 марта, когда ей исполнилось 5 лет. У той же черненькой толстой девочки кукол было больше, чем во всем детском саду и у Белочки вместе. Особенно поразил ее воображение черный кукленок — негр, голый почти, только из соломки юбочка да зубы и глаза белые-белые. Белочка видела таких на картинке в толстой книге, что называлась «Народы мира». Но то же на картинке, а здесь она просто онемела, ей показалось, что она увидела живого негритенка. Она хотела пригласить черненькую девочку побегать по комнате, но ее мама, та, что выдает лекарства, сказала, что девочка больна и у нее не ходят ножки. Белочка как-то сразу заскучала, попросила разрешения уйти домой, что и сделала, взяв свой черный портфель с лекарствами. Больше ее в комнату с негритенком не приглашали.

Это только так считалось, что Белочка ходит в аптеку за лекарствами папе. На самом деле лекарства предназначались всем, в том числе и ей. К ним домой приходил такой красивый старый доктор Шорин в калошах, в меховой шапке пирожком зимой, летом — в белой, а осенью в серой шляпе. У него была очень красивая палка, где вместо ручки была страшная морда какого-то зверя. От доктора вкусно пахло, а иногда он щекотал ее своими усами, когда слушал спину не деревянной трубочкой, а ухом. Ей очень нравился доктор Шорин, нравилось и то, что он называл ее свежей булочкой, хотя она не любила, когда взрослые сюсюкали, говоря с нею. Вот как эта тетя в белом халате, что хотела ее посмотреть в детской консультации. Она сюсюкала, предлагала Белочке большого пупса из стеклянного шкапчика. Но Белочка раздеваться не стала и не дала себя слушать.

Меня уже слушал доктор Шорин. А Вы — не доктор, Вы просто тетя. Я не буду здесь раздеваться. Вот так коротко, логично и твердо. Как Игнат Худолей. Поэтому ее и отпустили с миром, не осмотрев, как положено.

А вот теперь, когда пришли немцы, в аптеке оказалось много очень нужных немецкой армии медикаментов, которые провизор ей и передал. В благодарность за это ему разрешили работать в аптеке в качестве хозяина. Поэтому, когда Игнат взял аптекарский портфель Белочки и буркнул «Я в аптеку!», Дуся не поверила своим ушам. Пришел он вскорости, настроение у него было хорошее.