Ты и я

Скуик положила теплую успокаивающую руку на холодную дрожащую руку Тото и крепко сжала ее.

— Маленькая моя, нечего рассказывать. Я знаю только то, что знаешь ты. Несчастная семейная жизнь, разрыв, второй брак. Ты мучаешь себя напрасно. Через неделю-другую твой отец вернется, и ты увидишь, что я была права!

— А ты это не для того только говоришь, чтобы успокоить меня? — спросила Тото. — Поклянись.

— Клянусь. — Скуик, улыбаясь, нагнула голову. — А теперь я зажгу спиртовку и приготовлю чай. При всех бедах и испытаниях хорошая чашка чаю — большое подспорье. Я это замечала не раз.

Она зажгла спиртовую горелку, уютно позвенела чашками и блюдечками, достала кусок торта из коробки, расписанной драконами, которую Тото подарила ей много лет тому назад в Цюрихе, и, наконец, поставила поднос и сама присела на край кровати. Она разлила чай и заставила Тото выпить две чашки и съесть весь торт, после чего Тото свернулась клубочком подле нее и сразу уснула. А Скуик лежала с открытыми глазами и смотрела, как красиво розовеет небо, но сердцем нисколько не радовалась прелестям лета.

Она вспоминала, какое было у Карди лицо, когда он однажды случайно увидел мать Тото. Он изменился тогда и долго не мог стать прежним.

Она со вздохом, который она подавила, чтобы не разбудить Тото, подумала, что то же будет и на этот раз, что Карди вернется подавленный, раздражительный или скучающе-озлобленный против всех и всего. Ну, что же, придется это пережить, как пережили тогда.

— Alles rollt vorbei, — прошептала Скуик и тут же перевела слова Гейне по-английски: в ней очень сильно было чувство чести, и с начала войны она дала тайный обет переводить на английский язык даже свои мысли.

Тото проснулась в десять часов ослепительно солнечного дня; проснулась, полная воспоминаний о своем дне рождения и, предвкушая удовольствие: за ней зайдет Бобби, чтобы идти вместе купаться.

Бобби Уолкер принадлежал к той счастливой разновидности странствующих родственников, которая узы родства ощущает за границей гораздо сильней, чем дома. Его мать приходилась Карди дальней кузиной или чем-то в этом роде, и в Лондоне отношения их чахли, а в Копенгагене — который Бобби украшал своим присутствием, изучая банковское дело — пышно расцветали: здешний воздух шел им, очевидно, на пользу.

Разумеется, будучи двадцати четырех лет от роду, он считал себя влюбленным в Тото, но, как сын своего века, не лишался на этом основании ни сна, ни аппетита, ни хорошего настроения.

До настоящего времени эта страсть обошлась его отцу в несколько лишних счетов от портного — только и всего.

Тото позавтракала яйцом, медом и двумя чашками кофе; о предрассветном посещении Скуик не было и речи, но первое, что она спросила, когда после купанья с Бобби поднялась к себе наверх:

— От папочки есть телеграмма?

Тото задержала Бобби на ленч, потом отпустила его, сказав, что она устала, а не успел он уйти, как объявила Скуик, что идет гулять и берет с собой Давида и Ионафана.

Скуик провожала ее глазами, пока она не завернула за угол, затем занялась штопаньем шелковых чулок с таким искусством, что штопка, казалось, не только не портила чулок, но служила украшением.

"Тото, бедная крошка, не находит себе места; успокоится, когда получит телеграмму".

День был жгуче-знойный, но Тото заметила это только тогда, когда свернула на узкую песчаную дорожку, которая вела к небольшому сосновому лесу.

Что же касается Давида и Ионафана, они с самого начала прогулки всячески проявляли свое отрицательное отношение к ней и теперь протестующе пыхтели.

— Либо гулять, либо эпсомовской соли обоим, — объявила бесчувственная Тото, но сердце ее смягчилось, когда она увидела, как Ионафан, поспешно ковыляя впереди своим чарличаплиновским шагом, вдруг оступился, поскользнулся, будто наступив на свою штанину, и буквально зарылся носом в пыль. Она подняла его: он прижался к ней и совсем размяк, как все "пекинцы", когда их берут на руки.

Давид продолжал трусить рядом, шумно выдыхая воздух ртом; в его янтарных глазах отразилась грустная покорность. Наконец-то — лес и маленький пруд, тень и прохлада, запах сосны и папоротника, разомлевших на солнце.

Тото присела и закурила папироску. Копенгаген раскинулся внизу у ее ног; вывеска Тиволи сверкала на солнце. Четко выделялась на ослепительном синем небе статуя Торвальдсена, вся белая, почти неправдоподобно прекрасная.

День сегодня чудесный — отчего Карди так расстался с ней? И даже не догадался телеграфировать? "Какая-то тень легла на все оттого, что он вдруг изменился, — думала Тото. — Да, легла, и мне не уйти от нее".

Она откинулась назад и, заложив руки за голову, смотрела на верхушки недвижных сосен и на мозаику неба. Было так тихо, что она слышала, когда обрывалась и падала сосновая игла. И вдруг Тото испугалась тишины.

Она снова села. Давид и Ионафан исчезли. Тото свистнула и услышала, что они бегут к ней издалека. Первым появился Давид, за ним — Ионафан, сильно запыхавшийся и точь-в-точь похожий на китайского дракона с одного из тех черных с золотом лакированных шкафчиков, что выставлены у Зелигмана в Париже.

И непосредственно за ними обоими показался Темпест.

Он был один, сразу заметил Тото и улыбнулся.

— Не вставайте, — сказал он. — Я тоже присяду, если разрешите.

Он опустился подле Тото, обхватив колени руками; Давид и Ионафан благосклонно приветствовали его.

— Это Давид, — сказала Тото, — а это — Ионафан, иначе Дон-Дон, мы так зовем его оттого, что он такой крошечный. Им ужасно не хотелось идти сюда и жариться на солнце… да и мне тоже, но мне надо было пройтись.

— Откуда такой прилив энергии сегодня? — спросил Темпест.

Тот вздохнула.

— Неспокойно на душе. Папочка уехал в Англию.

— В Англию? — повторил, как эхо, Темпест, не скрывая своего удивления.

— Умер муж моей матери, — пояснила Тото и рассмеялась неясности выражения. — Будто из книги "Алиса в стране чудес", правда? Но вы, может быть, знали лорда Торренса?

— Да, знал хорошо, — отозвался Темпест. — Но все же ничего не слышал о его болезни.