Ты кем себя воображаешь?
Шрифт:
«Все башни гордые, дворцы, палаты…» [1]
Эти слова оглушили Розу, словно ее хлопнули рукой по груди, – не больно, но ошарашивает. Ей пришлось обратиться в бегство, убраться подальше. Она знала, что услышанного достаточно, и к тому же что, если он ее застанет? Будет просто ужасно.
В этом было что-то общее со звуками из туалета. Фло скопила денег на то, чтобы оборудовать уборную в доме, но единственным местом, куда ее удалось приткнуть, оказался угол кухни. Дверь была плохо пригнана, стены картонные. В результате нельзя было даже кусок туалетной бумаги оторвать или перенести вес тела с одной ягодицы на другую, чтобы тебя не услышали сидящие, беседующие или едящие на кухне. В результате все домашние в подробностях изучили чревовещание
1
Шекспир У. Буря. Акт IV, сц. 1. Перев. М. Кузмина.
Они жили в бедной части городка. Был город Хэнрэтти, а был еще Западный Хэнрэтти – их разделяла река. В Хэнрэтти иерархия общества начиналась с врачей, дантистов и адвокатов, а в самом низу стояли рабочие литейного завода, фабричные рабочие и ломовые извозчики. В Западном Хэнрэтти иерархия начиналась с фабричных и заводских рабочих, а в самом низу были большие неимущие семьи контрабандистов спиртного, проституток и неудачливых воров. Роза считала, что ее семья стоит враскоряку – одна нога на одном берегу, другая на другом. Что они не принадлежат полностью ни к одной из двух частей города. Но это была неправда. И их лавка, и сами они находились в Западном Хэнрэтти. Через дорогу от них была кузнечная мастерская – она стояла заколоченной примерно с начала войны – и дом, в котором когда-то располагалась другая лавка. В окне на фасаде до сих пор висела вывеска: «Чай „Салада“» – хозяева, видно, гордились ею как интересным украшением, хотя чая здесь давно уже не продавали. Тут же был тротуар – такой кривой и потрескавшийся, что катание на роликах исключалось, хотя Роза мечтала о роликовых коньках и часто представляла себе, как проносится по улице, модная и ловкая, в юбочке из шотландки. Здесь же стоял единственный уличный фонарь городка, подобный жестяному подснежнику; на этом городские удобства иссякали, и дальше шли проселочные дороги и заболоченные низины, палисадники с кучами мусора и дома чрезвычайно странного вида. Такой вид им придавали попытки предотвратить их полное физическое разрушение. Владельцы некоторых домов даже и не пытались ничего делать. Такие дома были серые, они прогнили и покосились, сливаясь с фоном из поросших кустами лощин, лягушачьих прудов, камышей и крапивы. Чаще, однако, владельцы пытались чинить дома – для этого в дело шли рубероид, малочисленные новые черепицы, жестяные листы, расплющенные молотком обрезки печных труб и даже картон. То было, конечно, в предвоенные годы, которые потом считались эпохой легендарной бедности. Но Роза помнила из тех дней только низко расположенные вещи – грозного вида муравейники и деревянные ступеньки, а еще – прикрытый облаками, интересный, загадочный свет вселенной.
Сначала между Фло и Розой было долгое перемирие. Характер Розы рос и развивался, как колючий ананас, но медленно и тайно закоснелая гордость и скептицизм брали верх, и выходило что-то такое, что удивляло даже и саму Розу. Пока Роза была еще мала для школы, а Брайан – еще в колясочке, Роза все дни проводила в лавке с Фло и сводным братом: Фло сидела на высоком табурете за прилавком, а Брайан спал у окна. Роза стояла на коленях или лежала на животе на широких скрипучих досках пола и рисовала цветными мелками на кусках оберточной бумаги, которые Фло сочла слишком изодранными или неровно отрезанными, а потому непригодными для того, чтобы заворачивать в них товар.
Покупали у них в основном те, кто жил по соседству. Заглядывали и деревенские по пути домой из города, и изредка – жители Хэнрэтти, зашедшие на другой берег. Некоторые местные обитатели все время маячили на главной улице, переходя из одного магазина в другой, словно их долгом было постоянно выставлять себя напоказ, а их правом – чтобы их всюду любезно привечали. Бекки Тайд, например.
Бекки Тайд входила в лавку к Фло, вскарабкивалась на прилавок и усаживалась, раздвигая
товар, так, чтобы оказаться поближе к открытой жестянке песочного печенья с джемовой начинкой.– Вкусное? – спрашивала она у Фло, нагло брала одно и принималась жевать. – Когда ты уже возьмешь нас на работу, а, Фло?
– Ты бы лучше в мясную лавку устроилась, – безмятежно отвечала Фло. – В мясную лавку, к своему брату.
– К Роберте? – восклицала Бекки с театральным презрением. – Ты думаешь, я дойду до такого?
Брата Бекки, владельца мясной лавки, звали Роберт, но часто называли Роберта – очень уж он был кроткий и робкий. Бекки Тайд смеялась. Смеялась она громко и шумно, словно рядом набирал обороты мотор.
Бекки – карлица, громкоголосая, с большой головой, с бесполой залихватской походкой, как у марионетки или человечка-талисмана, болтающегося у ветрового стекла. Еще у нее был красный бархатный берет. Из-за искривленной шеи Бекки держала голову набок, всегда глядя снизу вверх и в сторону. Туфли у нее были маленькие, начищенные, на высоком каблуке, как у настоящей дамы. Роза смотрела на туфли, потому что вся остальная Бекки – этот смех и эта шея – ее пугали. От Фло Роза знала, что Бекки Тайд в детстве переболела полиомиелитом, и потому у нее кривая шея и она не выросла как положено. Очень трудно было поверить, что Бекки не родилась такой, что она когда-то была нормальной. Фло говорила, что Бекки не чокнутая – у нее не меньше мозгов, чем у кого другого, просто она знает, что ей все сойдет с рук.
– Ты же знаешь, что я раньше тут жила? – спрашивала Бекки, вдруг замечая Розу. – Эй, привет, как-тебя-звать! Я раньше тут жила, скажи, Фло?
– Если и жила, это было еще до меня, – отвечала Фло, словно бы ничего не зная.
– Еще до того, как тут стала помойка, уж извините. Мой отец построил тут дом и бойню тоже, и еще у нас был плодовый сад на пол-акра.
– В самом деле? – отзывалась Фло, как бы восхищаясь, с фальшивым удивлением и даже подобострастием. – А зачем же вы тогда отсюда уехали?
– Я же говорю, тут стала помойка, – отвечала Бекки.
Она могла засунуть в рот печенье целиком, если ей хотелось, – тогда щеки у нее раздувались, как у жабы. Никаких подробностей она никогда не рассказывала.
Но Фло, конечно, все равно знала, потому что знали все. Все знали и этот дом из красного кирпича, с вынесенной верандой, и плодовый сад – то, что от него осталось, заваленное обычным хламом: автомобильными сиденьями, стиральными машинами, пружинами от матрасов и прочим мусором. На фоне такой разрухи и хаоса дом никогда не выглядел зловеще, несмотря на то что в нем творилось когда-то.
По рассказам Фло, старик-отец Бекки был совсем иного рода мясником, нежели ее брат. Англичанин, со скверным характером. И на Бекки, с ее злым языком, он тоже был не похож. Он вообще редко открывал рот. Скряга и семейный тиран. Когда Бекки переболела полиомиелитом, он не позволил ей вернуться в школу. Ее редко видели вне дома и никогда – за пределами двора. Отец не хотел, чтобы люди злорадствовали. Так сказала Бекки на суде. К этому времени ее мать умерла, а сестры вышли замуж. Дома остались только Бекки и Роберт. Люди останавливали Роберта на улице и спрашивали:
– Как там твоя сестра? Ей лучше стало?
– Да.
– Она по дому управляется? Готовит вам ужин?
– Да.
– А что твой отец? Он к ней по-хорошему?
Слухи гласили, что отец их бил – всех детей и жену тоже, но Бекки теперь бил сильней из-за ее уродства. Кое-кто считал, что и уродство Бекки – дело рук отца (они не понимали, что такое полиомиелит). Сплетни росли и развивались. Теперь оказалось, что Бекки держат подальше от людских глаз, потому что она беременна и отец ребенка – ее собственный отец. Потом стали говорить, что Бекки родила, а от ребенка избавились.
– Что?
– Избавились. Так тогда говорили: «Сходи к Тайду за бараньими котлетками, уж больно они у него нежные!» Но, скорей всего, врали, – с сожалением добавила Фло.
Слыша это сожаление и осторожность в голосе Фло, Роза иногда вздрагивала и отрывалась от окна, за которым ветер, забравшись в прореху, трепал изо всех сил полотняный навес. Когда Фло рассказывала – а это была не единственная из историй в ее репертуаре и даже не самая мрачная, – она склоняла голову набок и лицо у нее становилось мягкое, задумчивое, оно затягивало и одновременно предостерегало.