Ты родишь мне ребенка

Отчего так больно и так невозможно и страшно любить? Отчего никто и никогда не может быть счастлив? И почему это счастье – счастье быть любимой, желанной, не доступно всем женщинам? За короткую возможность испытать это чувство я заплатила слишком высокую цену, невыносимую, непосильную…

Больничный коридор пуст и встречает нас неуместной радостной россыпью солнечных зайчиков. Мы торопливо бредем вслед за лечащим врачом, я с трудом поспеваю за ними – детская автолюлька кажется невероятно тяжелой и оттягивает руку, я беру ручку то в правую, то в левую руку, но все равно ноша кажется мне непосильной.

Наконец, мы доходим до белой двери палаты, за которой лежит все еще мой муж. Пока официально. Я короткой вздыхаю и не обращаю внимание на то, как суетливо ведет себя Людмила Прокофьевна перед тем, как мы все вместе войдем в святая святых – палату Игоря.

Прислушиваюсь к себе и понимаю, что ничего, кроме сожаления и маленькой толики жалости не испытываю к тому, кто пострадал в автокатастрофе, потому что знаю: из этой аварии никто не вышел живым. Все слова, вся правда, которая показала свой безжалостный оскал, изменила наши жизни на сто восемьдесят градусов, а то и вовсе лишила ее…

— Посещение будет коротким, — говорит сквозь маску врач и сурово смотрит на Людмилу Прокофьевну – видимо, за эти две недели она успела ему качественно выесть мозг и осточертеть. — Он согласился на эту встречу только тогда, когда узнал, что Оксана Витальевна сама высказала инициативу этого посещения.

— Пойдемте уже скорее, — Людмила Прокофьевна демонстративно встает впереди меня, заставляя лишь смотреть в ее спину негодующим взглядом. Она расстаралась: принесла с собой две сумки еды, несмотря на то, что не далее, как вчера лечащий врач Игоря предупредил (в который, видимо, раз) об особом питании, диете больного.

Ей не терпится поиграть в любящую мать, правильную до мозга костей женщину, но при этом совсем не хочется делать что-то для этого по-настоящему. Ни единой душе не известно, что Наиль – не сын Игоря. А потому особенно странным кажется, что Людмила Прокофьевна избегает малыша, и даже не выразила желания подержать на руках малютку…

Мои размышления прерывает врач – он распахивает дверь, и мы застываем при входе.

В палате Игорь лежит не один, но второго мужчину мы едва ли замечаем, не обращаем на него внимание, и старичок отворачивается к телевизору, убавляя звук.

Все наше внимание приковано к Игорю, вернее, к тому, что, наверняка, является им: на больничной койке лежит человек, почти полностью покрытый бинтами. Рука покрыта гипсом и почти стоит в воздухе на подпорке, стоящей рядом. На правой ноге – тоже гипс, но я помню, что врач говорил о том, что совсем скоро его будут снимать. Забинтована также и грудь – под тонкой черной футболкой видны белые полосы в вырезе горловины. Но больше всего пугают бинты на голове, которые полностью скрывают лоб, - только волосы на макушке торчат в разные стороны, как воронье гнездо.

Мужчина пристально смотрит на нас. В его взгляде – огонь и лед, страсть и разочарование, ненависть и много, много злости.

Он смотрит на нас пристально, в упор. Лицо осунулось, посерело, но глаза буквально горят, и в них – костер обещания расправы, страшные кары, множество невысказанных страшных слов.

Людмила Прокофьевна вдруг замирает у дверей.

Хватается за сердце.

— Это не мой сын! — неожиданно тонким голосом кричит она и мы с доктором непонимающе переглядываемся. — Это не мой сын! Игоречек! Игорь! Где же он?!

Глава 43

— Успокойтесь! — прикрикивает на нее врач, но Людмила Прокофьевна начинает метаться из стороны в сторону. Она переводит затравленный взгляд от меня к нему, растерянно открыв рот.

— Как же так? Где мой сын? Вы убили его?

Женщина хватает врача за лацканы халата, тянет на себя, заискивающе заглядывает ему в глаза.

— Где он? Куда вы его дели?

— Хватит! — рявкает мужчина. — Что происходит? Возьмите себя в руки.

Он хватает ее за плечи, немного тряхнув, чтобы привести в чувство, но на свекровь это никак не действует. Словно обезумевшая, она вдруг поворачивается ко мне, и, выставив вперед указательный палец, словно указку, наступает на меня. Ее лицо побледнело, и сразу стало заметно, как сильно она, оказывается, накрасилась перед посещением клиники – косметика смотрится инородными мазками на простом посеревшем лице.

— Это ты! Ты во всем виновата!

Прижав руку к груди, с ужасом наблюдаю за резкой сменой настроения женщины. Малыш пищит в автолюльке, но я боюсь опустить взгляд, выпустить из фокуса внимания эту женщину – мало ли что может прийти ей в голову?

— Людмила Проко..фьевна..успокойтесь, — медленно пытаюсь воззвать к ее разуму, но ничего, конечно же, не выходит.

Она не глядя указывает в сторону Игоря, за спину, а потом переводит свой руку снова вперед, уперевшись пальцем в грудь доктора.

— Это – не мой сын! Совсем другой мужчина! Куда вы дели Игоречка? Я на вас в суд подам!

А потом тут же смотрит на меня, в лицо, прямо и зло, и от нее исходят волной такая ненависть и ярость, что ее хватит не на одного человека.

— Это ты, гулящая, Страшилище, что-то сделала? Ты подменила их? Ты испортила жизнь моему сыну? Будь ты проклята, тварь!

С обезображенным яростью лицом Людмила Прокофьевна бросается на меня, и я даже не знаю, чем бы закончилось все дело, если бы не помощь доктора – он перехватывает ее под грудью, прижимает к себе, зафиксировав бьющуюся в истерике женщину.

Свекровь начинает вырываться, кричать, и тут на шум прибегают две медсестры. Они начинают уговорами и увещеваниями пытаться повлиять на нее, успокоить, но ничего не выходит.

— Быстро, — врач показывает взглядом на выход и девушки слушаются. Одна из них открывает вторую дверь в палату, чтобы мужчине удалось выйти с такой ношей в руках без травм.

Едва они скрываются за дверью, которая услужливая медсестра, виновато улыбнувшись пациентам, закрывает, в палате воцаряется оглушительная тишина. И только через секунду я начинаю слышать, как в коридоре все еще кричит, воет Людмила Прокофьевна. Кажется, она начинает страшно рыдать, и от ее горестных слез буквально мороз по коже.

Сюда она пришла уверенной в себе женщиной, у которой были планы – поговорить с сыном, заставить его повлиять на меня, чтобы остаться в доме, а может быть, посмотреть на наш разговор о грядущем разводе, чтобы позлорадствовать потом, поглумиться надо мной.

Но что-то пошло не так. Что на нее так повлияло? Она не ожидала увидеть сына в бинтах? В таком положении? Ежусь и делаю несмелый шаг в сторону кровати Игоря.

Он следит за мной из-под полуопущенных век, губы сжаты в тонкую линию. За все время этой страшной сцены с его матерью он не проронил ни слова, хотя, думаю, одним своим окриком мог привести ее в чувство.