Ты самая любимая (сборник)

— Раз уж я должна тебе десятку, выпей чашку кофе, — сказала Линда, как говорила всегда этим простодушным провинциальным реднекам, завлекая их к себе.

И Кэрол доверчиво поднялся к ней с чемоданом, а она тут же отправила его принять душ с дороги, и Кэрол вообще повеселел — он кричал ей через дверь, что, вот, он боялся ехать в Нью-Йорк, а оказывается, это прекрасный город, и люди тут прекрасные — не успел он приехать, а его уже и в машине до города подвезли, и кофе предлагают, и…

Тут он вышел из душа и увидел Линду в таком коротеньком и просвечивающем пеньюаре, что у него дыхание остановилось.

В постели, в самом начале их страстных объятий, Линда мельком спросила, есть ли у него деньги, и Кэрол сказал, что, конечно, есть — целых восемь долларов!

Линда выгнала его в ту же минуту — он даже не успел одеться. Швыряя ему брюки и туфли, она кричала, что она профессиональная проститутка, а не какая-нибудь шлюха, и что ее еще никто так не обманывал, как этот красошеий идиот. Нет денег — нечего приезжать в Нью-Йорк, сидел бы в своей Оклахоме и курам зады ощипывал, а то приезжают тут нашармачка! Думаешь, тут легко? Деньги на Парк-авеню валяются? Она из-за него рабочий день потеряла! Линда даже заплакала от злости, и Кэрол хотел утешить ее, сказать, что он обязательно принесет ей деньги, пусть не плачет, но она и слушать не стала, спихнула его с лестницы, а чемодан оставила у себя в залог. Вот принесет он ей сорок долларов, тогда и получит свой чемодан, Нью-Йорк дураков учит!

А утро было уже в разгаре, люди потоком шли на работу, и Кэрола понесло этим потоком в центр, к Таймс-сквер. Но через пару шагов он почувствовал, что не может идти — Линда прервала их любовь в самый острый момент прелюдии. И теперь у Кэрола так болело в паху, что ноги не передвигались. Наклонившись вперед, держа руки в карманах и успокаивая там боль, Кэрол с трудом добрел до Таймс-сквер и сел на скамейку.

А Нью-Йорк начинал свою обычную летнюю жизнь, и эта жизнь вокруг Кэрола была удивительна. Сначала он услышал черного саксофониста, который всегда играет у Таймс-сквер на своем бронзово-золотом саксофоне. Потом возле входа в паблик лайбрери, публичную библиотеку, зазвучал диковинный круглый ксилофон, а на эстраде Таймс-сквер, собирая прохожих, заиграл джаз-оркестр. Потом какие-то черные ребята стали что-то танцевать прямо на тротуаре 42-й улицы.

А вокруг никто этому не удивлялся, все шли праздным потоком, гуляли, завихряясь у магазинов и уличных музыкантов и фокусников, катили на роликовых коньках и ехали на велосипедах, в такси, в кабриолетах и даже в конных пролетках. Они ели хот-доги и бананы, несли на плечах громыхающие джазом транзисторы, целовались посреди улицы — Кэрол до того обалдел от этой увертюры своей нью-йоркской жизни, что забыл о боли в паху, купил себе хот-дог и ел, шагая по Манхэттену и глазея по сторонам. На Парк-авеню бастующие водители автобусов раздавали прохожим листовки и кричали что-то в мегафоны, а по 42-й улице шла красочная детская демонстрация во главе с католическим священником. Дети скандировали, что они требуют закрыть на 42-й порнокинотеатры и открыть здесь Диснейленд.

Кэрол пошел за ними и увидел впереди, на углу 42-й и Десятой авеню, толпу. Там был не то митинг, не то скандал — высоченный Эдвард Коч, мэр Нью-Йорка, приехал закрывать какой-то публичный дом, но его окружили проститутки и кричали ему, что Америка — это страна свободного предпринимательства, и никто не имеет права запретить им делать свой бизнес.

Кэрол совершенно ошалел от этих впечатлений. Но тут он вспомнил, что ему пора идти на телевидение искать патлатого кинооператора и пропавшую Сюзанн Лампак. Он достал из кармана визитную карточку этого оператора, и кто-то из прохожих объяснил Кэролу, что ему нужно ехать в Даунтаун, сабвеем, поездом № 1 до Четвертой стрит. Кэрол пошел обратно по 42-й искать вход в сабвей, а по дороге его на каждом шагу стали осаждать черные, желтые и белые продавцы наркотиков и зазывалы в порнокинотеатры. Его простодушное лицо выдавало в нем провинциала, и продавцы наркотиков — страшные полуголые парни в рваных джинсах — просто липли к нему: «Смок! Герлс! Смок!»

На углу Восьмой авеню Кэрол спустился в сабвей. Здесь было грязно и душно, как на дне ада. Пассажиры, изнемогая от духоты, стояли на платформах, уткнувшись в газеты. Газеты огромными буквами и фотографиями сообщали о преступности в сабвее, грабежах банков, уличных перестрелках и очередной забастовке мусорщиков. Сжимаясь в комок от страха, Кэрол смотрел, как на соседних путях грохотали поезда, размалеванные граффити. Рядом с Кэролом несколько черных парней курили марихуану и слушали громыхающий музыкой транзистор величиной с посылочный ящик. Стоявшие вокруг пассажиры делали вид, что ничего не видят и не слышат, а увлеченно читают газеты.

Наконец пришел поезд. В вагоне было невыносимо душно, рубашка и брюки на Кэроле стали мокрыми. Рядом с ним трое парней грязно ругались и хохотали, а все пассажиры, уцепившись в свои портфели и сумочки, делали вид, что ничего не происходит, и только изредка выглядывали из-за газетных страниц, чтобы не пропустить свою остановку, потому что машинист объявлял их по радио с таким жутким ямайским акцентом, что никто его не понимал. На остановках некоторые пассажиры мгновенно выскакивали из вагона и перебегали в другой, где, по их мнению, было безопаснее. Кэрол никуда не перебегал, он только считал остановки до Четвертой стрит.

На Фултон-стрит в вагон вошел огромный черный нищий с могучим голым торсом, в рваных джинсовых шортах, вместо левой ноги у него был ярко-красный деревянный протез, а в руке он держал консервную банку. С этой банкой он подходил к каждому пассажиру и пассажирке, наклонялся низко-низко к их лицам, страшно улыбался и требовательно звенел мелочью в консервной банке. Перепуганные пассажиры торопливо ссыпали ему в банку даймы и квотеры, и Кэрол тоже отдал всю свою мелочь — почти доллар.

Затем пришли два высоких индуса-миссионера в белых сутанах, стали проповедовать всемирное братство и собирать деньги для голодающих непальцев.

Потом толстый полицейский, увешанный всевозможным снаряжением — от пистолета и дубинки до рации и наручников, — медленно прошел через вагон и исчез в следующем.

Вдруг поезд остановился — не на станции, а в туннеле.

Кэрол испуганно посмотрел по сторонам.

Но пассажиры по-прежнему молча сидели, стояли и потели — пять минут, десять…

Наконец пожилая соседка Кэрола взглянула из-за своей «Дейли ньюс» и, ища сочувствия, поглядела на Кэрола.

— Это Нью-Йорк. Вот так мы тут живем! — сказала она. — Совсем не то, что в вашей кантри-сайд, правда?

— Да, конечно… — ответил Кэрол, удивляясь, что и она распознала в нем провинциала.

Тут голос по радио сказал:

— Черт возьми, куда мы заехали? Это трэйн «Ди» или «И»?

— Джим, это Ван-трэйн! Ты что, спятил? — ответил ему другой голос — возможно, того самого полицейского.

— О, шит! — выругался первый голос. — Так я ж не туда заехал!

И поезд дернулся и поехал обратно, задним ходом.

А соседка Кэрола не то в обмороке от жары, не то от сердечного приступа стала медленно сползать с сиденья на пол. Кэрол поддержал ее и стал обмахивать газетой «Дейли ньюс», а по радио сказали:

— Братья, донт ворри, всё о’кей! Сейчас мы вернемся на нашу линию, спасибо за консолидацию!

На остановке, когда часть пассажиров вышла и дверь должна была закрыться, какой-то черный парень вдруг рванул сумку из рук соседки Кэрола и ринулся с ней к выходу. Но женщина даже после обморока не выпустила сумку из рук, и парень потащил ее к двери вместе с сумкой. А все вокруг молча наблюдали, как грабитель тащит на ремне сумки эту женщину, а женщина тащит Кэрола. Но едва грабитель выскочил из вагона, как дверь закрылась, зажав женщину и Кэрола, женщина от удара двери опять потеряла сознание, и теперь грабитель с той стороны, с платформы пытался вырвать у нее эту сумку.