Ты следующий

Неожиданно меня занесло снегом. Моя комната остывала за считаные минуты, стоило только угаснуть красивой печке. А ветер высасывал, как пиявка, жар от углей. Всю ночь я слушал его завывания, и это был единственный звук, оставшийся со мной. Крысы исчезли, и я недоумевал, почему они больше не топают у меня над головой. По утрам, напялив на себя всю имевшуюся в наличии одежду, я пересекал заваленный снегом двор, чтобы принести охапку дров из подвала. Однажды, расщепляя полено на лучины, я увидел, как из старой пустой бочки выпрыгнула грациозная ласка. Как же я ей обрадовался! Под этой крышей приютилось еще одно живое существо! Она-то и прогнала крыс. Я наградил ее колбасными шкурками. Колбаса, однако, водилась у меня не всегда: в борьбе между едой и телефонным звонком всегда побеждал второй. Невзирая на метель, я все-таки добирался до почты и заказывал разговор с Дорой. Ее голос успокаивал и подбадривал меня лучше, чем что бы то ни было. Вот и сейчас Дора обрадовала меня. Она отнесла мои последние стихи в «Литературен фронт», и там ее заверили, что их напечатают. А это означало, что я получу хоть какой-то, пусть и ничтожный, гонорар на Новый год.

Домой я вернулся затемно и уже с моста увидел загадочную черную фигуру, вертевшуюся перед калиткой. Оказалось, что это Энчо Пиронков. Он сел на поезд и приехал меня проведать… прежде всего убедиться, что я еще жив. Всю ночь мы просидели у изразцовой печки, которая гудела и светилась всеми своими трещинами, и проговорили. На огне поджаривался хлеб с колбасой. Явилась на свет и карловская ракия. Энчо — парень, познавший бедность и привыкший полагаться только на себя, обладал огромным самородным талантом и собственной философией. Мне рассказывали, как ему «по комсомольской линии» выделили крохотную однокомнатную квартирку.

Энчо отказался: «Лучше не надо! Вы сначала дадите мне квартиру, а потом потребуете, чтобы я записался в какой-нибудь кружок…»

— Прочитай-ка мне что-нибудь новенькое, — настаивал он. — Я же не за ракией сюда приехал.

И я прочел. Хотя уже и отвык от чтения. Мой голос как будто мне не принадлежал. Как будто мое безумие усыпили.

Вечер, просто вечер… Есть такие коварные, невыносимые дни. Они не для сна. Не для стихов они. И опять я иду на спиртоварню к Амеду. Над огнем — ракии два казана, грудь над молодым сердцем, пьяным без вина. Амед — черный цыганенок — бросает дрова, бросает, гостю рад, и зубы его горят. А между ведрами и кранами две дьявольских струны дрожат. В мензурке на спиртометре уже за шестьдесят. И Амед мне указывает на кружку: – Пей же, ведь ты поэт!.. — Не хочу! Не могу я пить! Разве пьют без друзей? Нет! Мне хватает сейчас паров, которые здесь вьются. Вьются. И небеса анисовые смеются. И этот туман над Стрямой — синий и сильный — привлек луну и раненых фазанов… Думаешь, у меня и вправду нет друзей?! О, если я что и имею, так это друзей! Когда расставались, один улыбнулся улыбкой, выкованной из острия громоотвода. Сейчас, когда погас свет, лишь вспомнишь о ней — и в комнате становится светлей… Светлей, как в час восхода… Другой поцеловал меня в виски. И если даже хоть один из этих поцелуев брошу в печь наугад — как перезревшие одуванчики, твои котлы взлетят… Да, Амед, мои друзья — что-то вроде колдунов. Появляются неожиданно, повелители трех слов: ищу искру искренности!.. …С потолка холодные капли капают и звонко стучат по будильнику. И Амед добродушно смеется, в своей правоте уверен, и говорит мне: – Врешь ты, как сивый мерин!.. [52] («Спиртоварня», 1963)

52

Перевод Р. Казаковой.

Глава 15 Звездное безмолвие

Меня ужасает вечное безмолвие этих пространств!

Блез Паскаль

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты вечности заложник

У времени в плену.

Б. Пастернак

Когда долгое время живешь один, начинает казаться, что не ты отлучен от мира, а мир заточен где-то далеко от тебя. И то невыносимое чувство, которое ты испытываешь, — это его, не твоя, мировая скорбь. И одиночество его жизни среди безмолвной звездной бесконечности больше и страннее твоего… И тогда ты, заброшенный, отвергнутый, забытый, преисполняешься чувством странной ответственности и сострадания ко всему в этом мире.

Я проснулся еще до грохота. Дом скрипел, заключенный в объятия леденящей вьюги. Из печки врывались в комнату струйки сладкого дыма. Вдруг окна и двери распахнулись одновременно. Мне в лицо ударил снег. Я вскочил закрывать. Пыльная лампа в гостиной раскачивалась. От сильного сквозняка шерсть на оленьей голове на стене двигалась, как будто зверь ожил и насторожился, предчувствуя появление невидимого хищника. И тогда я услышал голос:

— Что, испугался ветра? Наивный! Ветер — всего лишь мой слушатель. А я тот, кто открывает и закрывает все на свете. Я Сумасшедший Учитель Истории. Я само сумасшествие, которого боятся или которое почитают… ты ведь тоже сейчас умираешь со страху. Я учу тому, что никто у меня ничему не учится. Меня не забывают. Забывают только мои уроки. И ты меня не забыл. И сейчас спрашиваешь себя: черт побери, и чего опять этот сумасшедший старик обо мне вспомнил? Что он здесь делает? Почему не стоит у крепости Царевец и не забалтывает толпы туристов — представителей любящего экскурсии человечества? Ты удивляешься, как я прошел по заваленным снегом перевалам январских гор. Как меня не съели волки. Все очень просто: волков съел я. В Болгарии больше нет волков. Они снова появятся, но только через четверть века. А почему я о тебе вспомнил? Я тебе отвечу: просто я увидел, что твоя жизнь пущена на ветер. Вся жизнь! Я даже назвал тебя сумасшедшим, как я. Или даже хуже — у тебя в голове гуляет ветер. Ты обречен слушать мои пророчества… Что ты сжимаешь этот сломанный карандаш? Будешь за мной записывать? Многие пытались. Не выходит. Мои слова не могут быть записаны…

Так мы снова встретились с Сумасшедшим Учителем Истории после самой долгой разлуки, которую нам довелось пережить. Несмотря на его презрение к письменному слову, я попытался законспектировать наши беседы в нескольких этюдах.

Из «Этюдов об одиночестве»

1. Это не апология.

2. Скорее это попытка очистить идеал от идеологии, а смысл — от наслоений искусственных осмыслений. Одной жизни для этого мало, — говорил учитель. Но одной смерти достаточно, — шутил я.

3. «Я» и «Мы» — два основных элемента нашего сознания, единица и ряд, точка и прямая… Это придает местоимениям божественную универсальность, которая живет и в нас, пока мы верим.

4. Движение по направлению к «Я» означает конкретизацию. Движение к «Мы» — абстрагирование.

5. С пробуждением «Я» начинается история.

6. На вершине своего всевластия «Я» распадается. Человек, как и цари, начинает выражать свое мнение во множественном числе. В решающее мгновение же, в свою очередь, множество выражается через «Я». Я — весь народ.

7. «Я» и «Мы» — однояйцевые антиподы, которые не могут долго существовать самостоятельно.

8. Многие религии запрещали разделять вещи на «мои» и «твои». Но пред богом каждый предстает со своим «я». И никто не может говорить долго и сказать все, если он игнорирует один из полюсов. В них заключены символы индивида и коллектива, личного и общего, уникального и повторимого. В «Я» и «Мы» можно уловить журчание подземных источников эгоизма и альтруизма, поймать сигналы, способные помочь восстановлению родословной идеалов.

9. Такие слова, как «жизнь», «здоровье», «усталость», «смерть», не имеют в нашем языке узаконенного множественного числа. То же самое относится и к очень важному для нас слову счастье. У несчастья есть множественное число, а у счастья нет.

10. Мечта о счастье лежит в основе идеала, который принес нам столько несчастий.

Слово «счастье» скомпрометировано шлягерным злоупотреблением. Его библейский синоним — «Блаженство». Классическая философия боится этого слова. Мыслители более склонны пытаться указать, где следует искать счастье, чем объяснять, что это такое. Христос проповедует «блаженство нищих». К. Маркс утверждает, что счастье в борьбе.

11. Чувство счастья включает в себя свободу, физическое довольство и духовную удовлетворенность (существуют учения, которые видят счастье в полном отключении чувств и даже сознания — в «нирване»).

12. Поскольку античность определяет человека как «зоон политикон» («общественное животное»), личное счастье становится функцией общественности. И здесь начинаются тысячелетние великие поиски «Счастливого общества».

13. Олимпийские мудрецы допускали, что главным врагом человеческого счастья является присвоение общих (общественных) благ частными лицами.

14. Но применимы ли наши современные термины к сознанию тех «людей истоков», о которых мы думаем сегодня? Легче восстановить черты лица по найденному черепу, чем воскресить то, что бушевало в черепе. Каким было античное представление о личности и обществе, о собственности и свободе? Таким же. Вероятно, более детским, более предметным, более золотым (и допускающим рабов). Но таким же.

15. Ценности и блага люди приобретают пятью вечными способами: во-первых, они творят их сами (это самый трудный и достойный способ); во-вторых, получают их в наследство (самый легкий); в-третьих, находят (дети всегда что-нибудь находят); в-четвертых, воруют; в-пятых, завоевывают (самое эффективное и распространенное средство разбогатеть со времен античности и до сегодняшнего дня).

16. Диагноз Маркса, что в любом богатстве скрывается ограбление чужого труда, с гневным удовлетворением разделяется всеми неимущими.

17. В древние времена граница между завоеванием, эксплуатацией и воровством была более четкой. Сила выступала естественным распределителем благ. Сила узаконивала собственность, после чего превращала ее в «дополнительную силу». К сожалению, в этом механизме есть нечто первобытное, нечто природное. Он жесток, как естественный отбор. Дети наиболее к нему чувствительны. Не знаю, по-прежнему ли мы его достойны. Но природа — это всегда дитя вечности.