Ты умрёшь завтра

— В этом, голубчик, сомневаться уже не приходится, я полагаю, — согласился доктор Чех. — Особенно после того, как коллега Гуридзе порекомендовал запастись цистеином на весь город. А цистеин — это антирад, черт бы его побрал! Да и о последствиях намекнул…

— Все сходится. Все один к одному. Все вокруг… бомбы, будь она не ладна…

— Сходится. Только непонятно, что именно они делать собираются? Взрывать? В тайге? Почему в тайге? Зачем? У них же есть полигон, как он там?..

— Семипалатинск, — подсказал почтальон Семыгин, немного подумал, добавил. — Возможно, это как-то связано с запретом испытания ядерного оружия на земле, в воде и в воздухе, который подписали владеющие ядреным оружием страны несколько лет назад. Возможно, с этим и озеро Чаган связано…

Почтальон Семыгин и сам не предполагал, насколько был прав. Запрет испытаний ядерного оружия имел место быть, и своим фактом сильно обидел физиков-атомщиков, которые очень любили свои бомбы взрывать, и с негодованием встретили такое ограничение. Но, как и положено воинам трудового фронта Страны Советов, сдаваться ученые не собирались. Из самых отъявленных расщепителей атома они организовали ударную группу и поручили ей проблему устранить. Ударная группа устроила мозговой штурм, и родила проект под названием «Тайга». Проект был гениален, и заключался в том, чтобы реанимировать другой проект, придуманный еще Иосифом Виссарионовичем сорок лет назад, суть которого заключалась в наполнении мелеющего Каспия водами северных рек. Только вместо экскаваторов, бульдозеров и тротила хитрые ядерщики предложили использовать милые их сердцу атомные бомбы. Экономический эффект, изложенный на бумаге, выглядел потрясающе, — бабах!.. и миллионы тонн грунта, леса и незадачливой дикой фауны, так некстати оказавшегося на линии фронта между реками Печора и Колва, превращаются в радиоактивную пыль, и вот уже воды Печоры, насыщенные лучистой смертью без вкуса и запаха, убивая все на своем пути, неспешно направляются в Каму, затем в многострадальную Волгу и, наконец, в Каспийское море… Наверное, величие этой картины и подтолкнуло членов Политбюро, — людей, на воображение богатых, не мешкая проект утвердить, и довольные атомщики кинулись претворять в жизнь очередную стройку века. В самом деле, выгоды же налицо! С одной стороны спасем Каспий, с другой, под видом хозяйственной деятельности продолжаем расщеплять атом, ведь подземные ядерные взрывы в целях хозяйственной деятельности не подпадают под утвержденный в 1963-м году запрет испытаний ядерного оружия на земле, в воде и в воздухе… Спите спокойно, жители Перьми, Ульяновска, Самары, Саратова, Волгограда, Архангельска и еще пары сотен городов вдоль берегов Камы и Волги, ваши жизни в надежных руках мудрой Партии, а значит, вы умрете в неведенье, но за идею — за светлое будущей, которое, как известно, без термоядерных взрывов немыслимо… Мудрая Партия не колеблясь бросала жизни горожан ПГТ Красный в топку металлоплавильных печей, с чего ей было сомневаться в правильности подобного подхода в атомных программах? Ядерный Бог был могуч и требовал все больше жертв, а жрецы Политбюро знали, что человеческие ресурсы в Стране Советов неисчерпаемы, стало быть, жалеть их — экономически нецелесообразно.

4 августа 1970-го года на северной границе Пермской области, был заложен и активирован первый заряд, — первый из запланированных двух с половиной сотен. К счастью, в том районе последний. Правительство вдруг всполошилось, что мировая общественность будет негодовать, узнав, насколько грандиозен затеянный в СССР ядерный проект, и решила атомщиков с их бомбами отодвинуть от любопытных глаз западной цивилизации подальше, за Уральский хребет. Так что ни доктор Чех, ни почтальон Семыгин не могли знать, что прибывшая в их город армия должна была обеспечить физикам-атомщикам реализацию проекта «Вепрь», целью которого был уже сибирский Иртыш, ждавший возможности поделиться своими водами с убитым войной за хлопок Аральским морем.

После того, как военных научили прятать горючее и технику от Черного Мао, и даже активно его защищать с помощью огнетушителей (школьный учитель физики Вениамин Альбертович Цандеровский однажды сообразил, что струя пены создает фронт пониженного давления, следовательно, охлаждает поверхность, с которой соприкасается и, стало быть, эту технологию можно использовать в борьбе против Черного Мао), отношения между армией и горожанами потеплели. Военные механики оградили свои запасы топлива бетонными кожухами, и соорудили огнетушительные расчеты, закрепив на поворотных рамах сразу по четыре промышленных пенодуя. Нагрянувшему в начале июля Черному Мао пришлось спешно отступать под перекрестным обстрелом огнетушительных турелей, — так что система работала, и армия была гражданским за содействие благодарна. Офицеры стали чаще появляться в городе в компании еще аппетитных вдов, а солдатики и вовсе расхрабрились и клеили молоденьких жен металлургов, за что неоднократно получали по лицу, но от намерений своих не отказывались, а собирались отделениями и шли на металлургов с ответным мордобоем. Городок оживился, чему участковый Полищук радовался мало, потому как отлавливать дебоширов требовалось теперь в два раза чаще, а писать письма приходилось не только на завод, но еще и в военный гарнизон.

Но к сентябрю оживление заметно спало, так как две роты ВВ и одна рота инженерных войск отбыли в восточном направлении прямо через лес, по ходу продвижения прокладывая себе дорогу. Раньше там была просека, но тянулась она всего километров пятнадцать и упиралась в речушку, за которой армию поджидала совсем уж непроходимая тайга. Да и просека была сильно завалена буреломом и плотно заросла молодняком. А в конце сентября хлынули осенние ливни, так что продвижение военных шло медленно и к реке они вышли только к началу октября. До первых снегов солдаты успели построить мост и расчистить площадку на другом берегу, но затем ударили морозы, и войска вернулась в город на зимовку.

Пока армия воевала с тайгой, председатель горисполкома Поворотов готовился к приему большого начальства, которое обещало посетить ПГТ Красный на праздник Октябрьской Революции, то есть 7-го ноября. Областное начальство подобными визитами удостаивало Красный не часто, раз в пять–шесть лет, потому Леонид Валерьевич решил навести основательный порядок в бумагах, коих за последние годы накопились небоскребы, дабы быть во все оружии, и случайно не опростоволоситься, если, скажем, коварное начальство вдруг придумало бы задать вопрос о какой-нибудь директиве трехгодичной давности. За работу председатель горисполкома принялся энергично и уже на третий день добрался до нижнего ящика стола, в котором находились документы, приговоренные на пожизненное неисполнение. В этом то ящике Поворотов и наткнулся на желтый конверт и ключ от церковных ворот.

Озадаченный находкой, Поворотов долго крутил конверт в руках, не понимая, почему письмо находится у него в столе, а не в Тобольской епархии, чей адрес значился в качестве получателя, пока не вспомнил, что это письмо ему вручили строители, которые вернули на место балку в трапезной церкви, убившую отца Сергия. Леонид Валерьевич вспомнил следом, что не отправил письмо, потому как считал, что вскорости начальство отца Сергия пришлет ему замену, но девять лет уже минуло, а епархия так никого прислать и не сподобилась. Поворотову стало неловко, ведь это было последнее послание отца Сергия, возможно, его последняя воля, а он, председатель горисполкома, — должность, изначально обязывающая к аккуратности в документообороте, поступил так безответственно, и не только письмо не отправил, но вообще забыл про него и думать. Пожурив себя за такую непростительную оплошность, Леонид Валерьевич решил, что лучше поздно, чем никогда и отправился на почту. Со словами «так вот нехорошо получилось», он передал конверт почтальону Семыгину, полагая, что тот сию минуту письмо по назначению отправит. Но Аркадий Юрьевич письмо отправлять не стал, и в отличие от Поворотова, сделал это осознано. Имея аналитический ум, историк Семыгин предположил, что послание отца Сергия может содержать важные сведенья, а раз епархия никого не прислала даже на похороны своего сотрудника, то либо ей до отца Сергия не было никакого дела, либо хитрые попы знали что-то такое, чего обнародовать, по их соображениям, было нежелательно. Аркадий Юрьевич вскрыл конверт и письмо прочел. И чутье историка Семыгина не подвело.

Аркадий Юрьевич Семыгин родился в Ленинграде в 1929-ом году. Его отец, Юрий Васильевич, был военным и командовал бригадой артиллерии Ленинградского военного округа. Отца Аркадий помнил как человека решительного, отважного и глубоко патриотичного, но с его мнением сотрудники НКВД согласны не были, и в конце тридцатых комбриг Ю. В. Семыгин попал под армейские чистки и был репрессирован. Арест родителя поверг Аркадия в шок. Вернее, не то, что отец оказался «врагом народа» — в это младший Семыгин не верил и секунды, а то, что самая лучшая в мире страна — вершина развития политико-экономической мировоззрения, как наставляли их в школе, так жестока и несправедлива к преданным детям своим. Но самое страшное потрясение ждало Аркадия два месяца спустя, когда семье Семыгиных разрешили свидание с Юрием Васильевичем. Вместо сильного, уверенного в себе человека с офицерской выправкой, в комнату для свиданий шаркающей походкой вошел сгорбленный старик. Обнимая сына, его руки дрожали, и еще Юрий Васильевич отводил глаза, стыдясь засевшего в них страха и отчаянья. Это был последний раз, когда Аркадий видел отца. В возрасте девяти лет юный Семыгин впервые усомнился в идеалах социалистического строя. Конечно, никакого анализа с последующими выводами Аркадий в то время сделать был не способен, но потрясение от того, как страна обошлась с верным подданным своим — комбригом Семыгиным, было для юного Аркадия, как штормовой ветер, сметавший доводы разума и коммунистические догмы. Так что, на одной чаше весов оказалась идеология государства, вколачиваемая в мальчика школьными преподавателями, праздничными демонстрациями и победными маршами по радио, а на другой — любовь к отцу, горе его утраты, тихий ужас матери и напряженное молчание бывших друзей родителей.

Бывшие друзья и знакомые родителей Антона теперь сторонились дома Семыгиных, словно он был заражен чумой, а если изредка и заходили, то приносили с собой гнетущую тишину, исполненную безнадежности, отчаянья и страха. Тишину, когда сказать нечего, когда каждое произнесенное слово в один момент может обернуться отравленным жалом против говорящего, и, стало быть, лучше молчать… Они приходили все реже, и лучше бы они не приходили вовсе.

Не успев достаточно очерстветь от воздействия идеологической обработки пионерских и комсомольских вожаков, руководствуясь скорее чувствами и инстинктами, чем разумом и здравым смыслом, Аркадий выбрал отца, а в отношении к Стране Советов затаил недоверие, опаску и даже злобу, которые только с годами обрели форму конкретных мыслей, убеждений и протеста.

В начале войны мать Аркадия Наталья Владимировна успела отправить сына к сестре в Пермь, сама же осталась в Ленинграде. Работала она инженером в КБ Ленинградского машиностроительного завода. Страна нуждалась в тяжелых танках, и Наталья Владимировна не могла бросить родину в столь ответственный час. 28-го января 1943-го года сброшенная бомбардировщиком люфтваффе авиационная бомба превратила в руины дом № 56 по улице Полтавская, оборвав жизни двенадцати человек, в том числе Семыгиной Натальи Владимировны. О подробностях смерти матери Аркадий узнал только пятнадцать лет спустя, случайно наткнувшись на документы Ленинградской гражданской обороны тех лет. До этого же времени Наталья Семыгина числилась без вести пропавшей.

По окончании школы юный Семыгин пошел по стопам отца и поступил в Пермское военное артиллерийское училище, но вовсе не потому, что хотел быть военным и тем более артиллеристом. От отца Аркадий унаследовал твердость в достижении цели, а цель он себе поставил нешуточную, и случилось это еще в 1938-ом, когда отец трясущимися руками обнял его в последний раз. Аркадий хотел доказать, если не окружающим, то самому себе, что его родитель ни в чем не виновен, поэтому решил стать военным историком, или кем-то со смежной профессией, чтобы иметь доступ к армейским архивам, и разобраться, что и почему творится в стране. Так что курсант Семыгин немало удивил своих командиров-преподавателей, подав после третьего курса рапорт о переводе во Львовское высшее военно-политическое училище. На вопрос, в чем причина такого решения, Аркадий честно ответил, что хочет стать военным корреспондентом. Начальство оценило высокий замысел амбициозного курсанта, потому как выбранная им профессия была хоть и перспективной, но редкой, юношу отпустило, и даже снабдило рекомендательными документами. Вообще-то, начальство не сильно надеялось, что молодой Семыгин, несмотря на отличную успеваемость, пройдет жесточайший конкурс и будет зачислен в Львовское училище, а потому по осени ждало его назад. Типа, молодой-горячий, пусть обожжется — преданнее делу артиллерии будет. Но Аркадий с честью прошел собеседования, победил все экзамены и осенью 1950-го года был зачислен курсантом Львовского высшего военно-политического училища ордена Красной Звезды, которое благополучно и окончил пять лет спустя.