Тяжелый дивизион
Шрифт:
В восемь — ураганный.
В девять — перенос огня на третью линию.
Атака.
Наблюдательный кричит время от времени:
— Наши во второй линии!..
— Заняли всю вторую!..
Значит, наступление состоялось!
— Перенести весь огонь по тылам! — кричит кольцовские слова телефонист.
Значит, фронт прорван?
— Легкачи снимаются! — кричит с дороги батареец.
По дороге упряжками скачут артиллерийские кони.
Кольцов кричит:
— Пошлите в передки, чтобы были наготове!
Волнение охватывает всех людей на батарее.
Вестовые
Трехдюймовки затихли. Теперь только тяжелые перекатываются по небу. По дороге вскачь летит казачья сотня.
Кольцов кричит:
— Усилить огонь!
Гаубицы смотрят в зенит, — они бьют на пределе.
Значит, немцы уходят? Победа!..
Но огонь опять переносится на вторую линию.
Ничего не понять. Чем же кончилась атака?
Кольцов неистовствует на пункте. Телефонист, забывший за дни боя революцию и приказ № 1, с воспаленными глазами и неуверенными, рабскими жестами, с дрожащим голосом, как в зеркале, отражает кольцовскую истерику.
Кольцову кажется, что батарея недостаточно быстро и часто посылает свои бомбы в тыл врагу.
А между тем фейерверкеры все по очереди уже подходили к Андрею, докладывая, что тела орудий перегрелись и они боятся, как бы не случился преждевременный разрыв в теле орудия. Снаряд входит в замок, как в печь. Андрей щупал пальцами раскаленные жерла, тучные, ставшие маслянистыми округлости казенных частей и едва успевал к телефонному окопику, чтобы по требованию Кольцова снова кричать:
— Огонь!
Германцы жестоко били по лесу. Казалось, до сих пор они сознательно копили энергию для третьего, решающего дня. Артиллерийский огонь гулял над брошенными окопами, создавая сплошной, непроходимый занавес. Потом вдруг он перешагнул через русскую линию и ливнем гудящей стали понесся над резервами в глубь леса, к артиллерийским позициям…
Гул разрывов теперь побеждал шум стрельбы. Деревья на глазах роняли срезанные осколками ветви, посыпали батарейцев сухой хвоей. Тонкие сосны ломались с сухим треском и высокой кроной ложились на плечи соседей, как припадающие к чужому плечу обиженные девушки.
В спадающем солнце зашуршали над лесом аэропланы. Летчики шли штурмом на артиллерию.
В просветах среди вершин, неся на себе отблеск солнечного красного луча, сверкая полосками крыльев и бронированного фюзеляжа, проносились «таубе». Самолеты кружились, едва не касаясь колесами деревьев, и сыпали пулеметным горохом, не столько поражая, сколько деморализуя артиллеристов. Там, где летели стальные птицы, — прекращался огонь. Их налетающий бурею рев заглушал даже грохот пушек. В море артиллерийских звуков они прокладывали тропы молчания…
Один из «таубе» появился над батареей. Он шел сравнительно высоко.
Деревья спешили закрыть его, но, сделав круг, он опять прошел над батареей, уже совсем низко. Артиллеристы бросаются в окопик, прижимаются к смолистым телам сосен.
Фейерверкеры, виновато сгорбившись, приседают у щитов гаубиц.
Андрей видит, как сверкнула стальная полоса фюзеляжа. Он мог бы поклясться, что видит летчика в шлеме, с оскалом зубов…
И
опять летчик ушел, и опять возвращается. Еще круг. Еще угроза.Андрей прыгает в ров…
Летчик уходит. Самолет имеет свои законы. Он должен идти без остановки, как застоявшийся заводский рысак, раскачавшееся сердце которого не терпит внезапных остановок.
Медленно выползают из рвов и блиндажей канониры.
— Почему нет стрельбы? — кричит телефонист словами Кольцова.
— Огонь! — поднимает руку Андрей.
Лес опять неистовствует взрывами и грохотом выстрелов.
Что творится теперь на фронте — не разобрать. С наблюдательного передают одно, проезжие ординарцы уверяют в другом. Солдаты по очереди дежурят на дороге. Раненые присаживаются на пни, подняв кверху бело-розовые куколки забинтованных рук, стреляют махру, просят им закрутить. С соседних батарей несутся свои слухи. Солдатская почта в ходу.
Первая линия занята. Это ясно. Огонь больше не возвращается к прицелу 120. Вторая линия, вероятно, местами прорвана. Но что же дальше? Почему не бежит враг? Где кавалерия? Почему германская артиллерия все еще в состоянии громить артиллерийские позиции русских? Почему не передвигают вперед легкие батареи?
А Кольцов требует:
— Огонь! Огонь!
Уже три тысячи тротиловых бомб отправлены к немцам.
— Огонь! Огонь!
— Господин прапорщик! — кричит Щусь, не отходя от орудия.
Андрей видит, как канониры, окружив дымящееся орудие, заглядывают в его дуло. Они, как коня, шлепают гаубицу ладонями по казенной части. Один из них перекладывает тряпки, над которыми стелется пар.
Закрыв книжечку, Андрей спешит к орудию. Ну, конечно! Пересекая ровные рубцы нарезов, бежит, извиваясь, к выходу, черный волосок трещины. Это новое орудие из армейского парка. Оно дало лишь три-четыре сотни выстрелов.
— Снаряды тоже! — презрительно говорит наводчик.
— Банником загоняем.
— Это пятнадцатого — шестнадцатого года, — подходит Бобров. — Они вам все орудия рассадят. Они на полмиллиметра толще нормы.
Бобров — слесарь. Его слова слушают уважительно. Качают головой.
— Огонь! — кричит из окопика телефонист.
Андрей сам идет к телефону.
— Господин капитан, — говорит он официально, — третье орудие дало трещину.
— Как? Новое? — Кольцовский шепот хрипит в трубке.
— Так точно.
— Совсем?
— Нет, трещина как волосок… Но стрелять, очевидно, нельзя.
— Стрелять батареей! — хрипит Кольцов. — Я приказываю!
— Но орудие…
— Прицел сто семьдесят! — не слушая, трещит телефон.
Андрей кричит:
— Огонь!
Взвод ревет двумя почти слитными выстрелами.
— Огонь! — кричит Андрей и машет рукой в сторону Щуся.
Щусь, бледный, подходит к нему.
— Невозможно, господин прапорщик.
— Приказ командира батареи! — орет ему на ухо Андрей.
Щусь опускает руку, но не спешит на место…
В его лице Андрей читает что-то новое. Он забыл в эти дни о революции, о новых солдатах, о комитетах. Три дня машина работала без отказа…