Тяжелый дивизион

Андрей с любопытством наблюдал эту амальгаму сурового, грязного, жесткого фронта и приднепровского притаившегося, пережидающего тыла.

Еще не было решения, но Андрей уже думал об однодневном пайке (на весь путь!), о мусорных порожняках, о кондукторах и патрулях, которые снимают зайцев и дезертиров, о станциях, которые промелькнут по пути, и второй, параллельной мыслью о том, что никуда нельзя уходить из этого поезда, что он прикован к нему им же созданной, а потому самой нерушимой цепью, и поезд становился ненавистным. Ах, если бы он был уютным, чистым, белым, с длинными гонкими вагонами, как те, что пробегали мимо Горбатова в начале войны, разве нужно было бы тогда решать, колебаться, бороться с собою. Все шло бы своим путем именно так, как нужно.

Косынка сестры проплыла мимо. Знакомое лицо. Видел у операционной. Пошел рядом.

— Сестрица, когда поедем? — спросил заискивающим тоном.

— Отстань. Убирайтесь вон! — резко взвизгнула сестра.

Может быть, она была нездорова; может быть, она не слышала, не поняла слов Андрея? Но Андрей не думал об этом, как не думают о красоте и сложности жизни, когда неожиданно жалит оса.

Сестра милосердия из «Солнца России», роденбаховская урсулинка — и фельдфебельский окрик.

Гигант литовец смеялся:

— Какая собака ее укусила? Наверное, в любви неудача.

— Вы не сестра… Вам не в госпитале быть, а в кабаке!

Сестра уже ненавидела Андрея… Его одного из всей толпы… За всех, за все…

— Нахал, как ты смеешь?.. — взвизгнула и громко, по-бабьи заплакала в руку, собирая людей.

В новом припадке слабости Андрей пошел в сторону вдоль поезда. Красные стены притягивали на ходу. Литовец шел рядом, но смотрел вперед. Литовец стал на минуту чужим.

Чья-то рука легла на плечо, рванула погон.

Андрей обернулся. Маленькое озверелое лицо приблизилось вплотную. Глаза человека были на два вершка ниже глаз Андрея. Серебристый погон требовал немедленного отдания чести.

Рука маленького человека дрожала. У Кольцова всегда дрожат руки, когда он бьет по лицу канониров…

«Ударит — отвечу… расстрел… отвечу!»

— Как смел оскорбить сестру? Отвечай, сволочь! — визжал офицерик.

Заговорил не по уставу, но как всегда, как на воле. Солдатская корочка отпала легко, сама собою.

— Я обратился к сестре вежливо. Она не смеет так грубо обращаться с больными.

Рука уже укусившей змейкой сползла с плеча.

— Вы вольноопределяющийся? Почему на погонах нет знаков?

— На куртке есть. Погоны в грязи. — И Андрей замолчал.

Офицерик закричал еще что-то, больше не нужное ни ему, ни Андрею. Какими-то злыми словами он хотел смягчить неожиданный для окружающих переход.

— Вежливый. Из студентов, наверное, — сказал литовец. — Гляди, в морду не дал.

Андрей думал:

«На каких крошечных шарнирчиках поворачиваются огромные плоскости жизни. В морду. В военное время — расстрел. Или стреляйся сам. Да, возможно, тоже студент. А если бы он сам был офицером — за такой ответ сестру выгнали бы вон. Рапорт по команде и — вон с позором».

— А наш бы, литовский, кадровый, зубы посчитал бы. Не без этого, — продолжал литовец. — Мастера бить. С размаху…

— И тебя били? — со страхом спросил Андрей. Он хотел, чтобы этот сильный человек сказал «нет».

— Мне бы столько рублей сейчас… хватило бы на дорогу.

— А ты что?

— Как что? — Литовец не понимал.

Андрей почувствовал, что не хотел бы быть ни офицером, ни солдатом.

— Пойдем за пайками, — сказал он внезапно.

Показалось, что решение это было принято давно.

XVI. «Дизиртиры»

— Иди за кондуктором, — шепнул литовец. — Сказал: этот на Полтаву. Повернет за паровоз, а мы в теплушку.

— А может, на площадку или на крышу?..

— Снимут.

В темном углу теплушки зашевелились. Из-под полы распластанной одеялом шинели выглянуло встревоженное заросшее лицо.

— Шли бы куда еще… Мало вагонов?

— И то, — сказал литовец. — Счастливо доехать!

— Гляди — с нарами, — показал Андрей.

— Здорово. На нарах никто не увидит.

Свернувшись под шинелью большими клубками, отлеживали долгие часы, свободнее — на ходу, таясь, замирая — на остановках.

Скрипели двери. Не видя, знали — кто-то взглядами ощупывает вагон. Дверь закрывалась с визгом немазаного колеса.

В полыхающем ветром узком окне проплывали мимо ослепительные станционные фонари. Белый месяц, высоко подняв нос челнока, заплывал куда-то за крышу. Глубинами и заводями зеленоватого ночного озера тянулись поля и перелески. Дальние огоньки, желтые точки, перемигиваясь, шептали о другой жизни.

Сон отрывал по многу часов сразу. Во сне тело крепло даже без пищи и питья.

Как-то наутро разбудили. Над нарами поднялись два лица. Одно — уже знакомое, с тою же почти скульптурной тревогой.

— А наш отцепили в Бахмаче.

— Полезай, — сказал литовец. — Места хватит.

Солдаты забрались на противоположные нары.

На станциях все так же таились, на перегонах разговаривали.

— Вы кто ж такие будете? — спрашивал литовец.

— Мы дизиртиры, — отвечал просто старший.

— Харьковские?

— Не, мы донские.

— Казаки?

— Не, иногородние.

— А поймают?

— Зачем? — разгладил бороду дезертир. — Усякому понятно…

— А дома документы спросят, — сказал Андрей.

— Ну, ты скажешь, — усмехнулся солдат.

— Спросят, — подтвердил уверенно литовец. — Дня три проболтаешься, а там давай дёру.

— Из дому-то?

— Вот чудак! — искренне досадовал Андрей. — Что же, ты устава не знаешь?

— Как не знать, обучены.

— Так ты знаешь, что там про дезертиров сказано?

— Сказано, это верно, что сказано, — качал головою солдат.

— Ну и сцапают тебя, милаша, — смеялся литовец.

— Ну, ты скажешь, — начинал тревожиться солдат. А потом успокоительно и не без ехидства спросил: — А вы что ж, с документами?

— Мы побудем — и на фронт, — поспешил отгородиться Андрей.

— Ты, наверное, действительный?

— Не угадал, дядя.

— Ну, тебе, наверное, там ндравится.

— Его вошь сильно любит, — сказал, почесываясь, молодой с лицом прирожденного скептика.