Тяжелый дивизион
Шрифт:
В сенях слышал, как будили Соловина, прося его сдержать Кольцова, и старик недовольно кричал:
— Что вы ко мне лезете? Что я ему, дядька? Не можете сами скрутить?
Затем возня и громкий пьяный храп в одной из комнат.
Когда Андрей вернулся, на смену Кольцову забубнил, зашумел Алданов. Проглатывая «к», он кричал истошно:
— Да разве это челове'? Это с'от. А разве я челове'? Я бы здесь не был, если бы я был челове'. Челове'ам место не здесь. А раз я не челове', та' разве не все равно? Наплевать на орбиту земную, на 'оординаты и на ось абсцисс. Я хочу пить. — И вдруг поднял палец высоко над головой. —
— Я с тобой, друг, — закричал, поднимаясь и гремя регалиями, Лунев. — Мы с тобой как рыба с водой…
И они пошли в обнимку, спотыкаясь и роняя друг друга на грязные провалы деревенской улицы.
XXIII. Высота 161
— Ну, ребята, это нам не пройдет даром, — взволнованно говорил Кольцов, играя расширенными глазами. — Видимо, обозлился.
— А что, в чем дело? — допытывался Дуб.
Соловин наморщил брови:
— Что еще, чего натворили?
— Да, понимаете, — начал, по-юношески вздернув брови, Ладков. — Зашли мы с Александром Александровичем к сестрам. Пришли и говорим; «Хотим чаю».
Сестрицы похлопотали, раз-два — и самовар на столе. Большой, белый. Уют, и никаких гвоздей. Пар ниточкой из дырочки и шумит, сукин сын, как бабушкин кот. Вдруг дверь открывается, и… командир корпуса… Вскочили, а он ручкой:
«Сидите, сидите, говорит. А хорошо бы чайку, да крепкого, да горячего».
А сестра черненькая возьми да и ляпни:
«А у нас, ваше превосходительство, самовар давно потух. Что же вы раньше не зашли?»
Генерал взглянул на самовар, послушал и говорит:
«Так, так, ну что ж, очень сожалею, что не ко времени. Желаю здравствовать, — и к нам: — Какой части, господа офицеры?»
Александр Александрович, как на смотру:
«Отдельного тяжелого, ваше высокопревосходительство», гаркнул.
А он глаз прищурил и говорит:
«Так, так, хорошая часть, на походе видел. Где стоите?»
«В Большом Желудске, ваше высокопревосходительство».
«Так, так. Имею честь», — приложил два пальца к козырьку и ушел.
Мы на сестер:
«Как же вы сказали генералу, что самовар потух? Ведь он кипит, как паровоз!»
«А надоел он нам. Засядет — до ночи».
— Вот женская логика! — протянул уже невесело Ладков. — Не пройдет так — это верно.
— Носит вас черт по сестрам, — буркнул Соловин. — Собак дразнить. Стояли, как люди…
Алданов отлеживался после вчерашних приключений.
Ноги в сапогах с меховыми наколенниками были заброшены на кровать. Рот был раскрыт, и золотая челюсть старчески скалилась на сером, как после болезни, лице.
Утром нашли его под забором одной из халуп. Солдаты рассказывали — в полночь штурмовал он печь в этой халупе. Два раза уже было забирался наверх, — баба ногами выбрасывала. А потом в грудь ногой саданула. Закашлялся, упал и выполз.
А Станислав утверждал, что, выйдя из здания школы, Лунев приосанился, закинул назад плечи, плюнул, оставил Алданова у забора и уверенно зашагал к штабу.
Через два дня пришел приказ занять позицию на правом берегу реки Стыри на высоте 161. Предлагалось принять меры к сокрытию батареи, так как место обстреливается артиллерийским огнем противника.
Берег пучился лысыми холмами
над серой от вздыбленных льдов рекой. Выше всех поднялась желтая вершина высоты 161.Ветер снес, содрал с земляной пылью снежный покров с холма, и он желтел среди снежных полей мерзлой каменной грудью со следами прошлогодних трав и бурьянов.
— Ну, позицию выбрал, прохвост, — ругался Кольцов. — Лысо, голо, передки за четыре километра надо ставить. Вот посмотрите.
Он показал назад, на восток. Холм сползал в низкую равнину, заброшенное поле. Ветер гулял на просторе, и сухой, пересыпающийся снег задержался только в ложбинах, межах и балках. Лес, где можно было спрятать коней и обозы, синел далеко припавшим к самой земле сизым облачком.
— Хотя бы сказали, на сколько суток удовольствие. Солдату в карцере говорят: на семь суток на хлеб, на воду…
За Стырью справа, закрывая горизонт, лежали леса, выросшие на болоте, налево берег слегка холмился и уходил в предвесеннее сизое марево. Там, налево, на юге, у разрушенного железнодорожного моста через Шару почти всегда грохотало. Там был прославленный сводками главнокомандующего Чарторийск. Направо русские сохранили за рекою лесистый мокрый плацдарм. Он только у самого берега поднимался песчаным бугром, на котором раскинулись сады и огороды большой деревни Рафаловки. Немцы всю зиму пытались отбить этот клочок земли. Русские отстаивали и укреплялись, чтобы весной повести отсюда наступление, не форсируя под огнем широкую бурноводную Стырь.
Рафаловка была населена. На этой косе, которой угрожали каждую весну губительные паводки, а теперь и германские «чемоданы», стойко отсиживались жители в чудом не разрушенных избах. Над избами серебристая «колбаса» покачивалась в сером болотном воздухе.
Чуть южнее высоты немецкие позиции подходили вплотную к левому берегу. Дальше к югу фронт шел по реке.
Чтобы спрятаться от буйного, колющего ветра, солдаты пытались рыть блиндажи. Номера разбивали в кровь руки, но лопата не шла в мерзлую землю.
— Хоть зубами ее грызи! — ругались солдаты.
Обозлившись, тупили об лед топоры. Но только ломом по кусочкам можно было пробивать промерзший за зиму слой.
— Покалечим людей! — матерился Кольцов. — Инструмент весь пойдет к черту. Увидите, сколько народу в лазарет попадет.
Он согнал всех номеров в одно место с топорами и ломами, чтобы сообща вырыть хоть одну нору.
Солдаты хмурились. От ветра прятались за щиты гаубиц. Надевали на голову мешки из-под овса. Тихо завывали у костров, которые разводили днем в узкой лощине.
Ночами костры жечь было запрещено, чтобы не обнаружить позицию.
Номера просились ходить греться в деревню орудие за орудием. До деревни было пять километров.
— На боевой позиции стоим! — закричал на фейерверкера Щуся Кольцов. — А если бой? Что за глупости!
Шинели казались тонкими, как бумажный лист. Сапоги прижигали холодом подошвы. Руки можно было согреть только глубоко в штанах, зажав их между коленями. Так садились, съеживались в комки, подставляя ветру спины.
Ветер бил порывами. И тогда все поворачивалось спиной к дышащему холодом простору за Стырью, дрожало, стучало зубами, бессильно бесилось и до пота плясало на месте. Орудийные кони, которых на всякий случай оставили в лощине, дрожали всеми четырьмя ногами.