Тяжелый круг

— Я буду думать только самое хорошее.

— Вот бы! Но ты не знаешь главного: среди тех, кто пойдет под суд, может оказаться и Анна Павловна… Как быть?

Виолетта молчала, потрясенная. Саша снова спросил:

— Как мне быть? Я поступлю так, как ты скажешь.

Наконец Виолетта сумела сказать:

— Отступись, она же мне мать!

— Да-а?.. Ну, хорошо. Раз ты велишь…

— А потом ты будешь ненавидеть меня?

— Да ты что!..

Они медленно разбредались по сторонам, сходились и опять удалялись друг от друга — по мокрой траве, по нагромождению острых камней, по сыпучим косогорам. Виолетта прервала затянувшееся молчание:

— Да, конечно же, ты возненавидишь меня, если поступишь против совести, это точно. И не сможешь ты так поступить! А-а, Саша? — Она не решилась добавить, что, если только он поступит, как она велела, — он докажет, что любит ее, но это будет вместе с тем означать, что она его любить не сможет… Вместо этого она вдруг сказала: — Знаешь, это люди похожи на цветы: вот мне рядом с тобой так хорошо, и только с тобой… А еще знаешь, Саша, я вспомнила, что когда умерла моя бабушка, то и все ее цветы засохли. Но это, наверное, оттого, что за ними некому было ухаживать. Им тоже ведь нужно постоянное внимание, они тоже доброту и заботу любят…

Они шли до Елизаветинского источника, спустились к подножию Машука, пересекли Пятигорск, а потом снова по бесконечно длинной Февральской улице брели к ипподрому. Когда пересекли калитку служебного входа, было уже утро.

С огородов ветерок заносил запах помидорной и картофельной ботвы, но перебивал все кузнечный дух — железа и мокрого угля. Ковали, как видно, уже приступили к работе: возле входа в кузницу стояла оседланная лошадь, а изнутри доносился веселый перезвон.

— Это дядя Гриша, старшой Онькина, — сказал Саша. — Сам все делает, не доверяет чужим.

— Как это ты узнал? — удивилась Виолетта.

— Слушай: не просто бьет молотком, но мотив «Камаринской» вызванивает!

Зашли в кузню, верно: дядя Гриша, помогший Саше разоблачить Олега в его нечестной скачке на Груме, стоял в кожаном переднике возле наковальни, держа в одной руке молот, а в другой щипцы с зажатой в них подковой. Увидев Сашу и Виолетту, не удивился, ухмыльнулся в бороду:

— Надо вот двухлеточку в новые босоножки обуть, завтра Лена на ней на призы пойдет.

Тут только они заметили, что дядя Гриша не один — возле пылавших жаром кузнечных мехов стояла Лена-«конмальчик».

Когда вечером Саша рассказывал, кто спасал его, вспоминал и свою маму, и Анвара Захаровича, и шашлычника Дато, и веселую синичку, Виолетте хотелось спросить: «А Лена тебя не спасала?» — но сердце подсказывало ей, что вопрос этот будет и бестактным и ненужным. Она уверена была, что Олег и Нарс злоречили, напраслину возводили, однако сейчас Виолетта бросила на Лену-«конмальчика» тот особенный, характерный взгляд — летучий будто бы и равнодушный, но откровенно заинтересованный и оценивающий — тот взгляд, которым могут окинуть свою предполагаемую соперницу лишь влюбленные женщины и по которому сразу же все ясно им обеим. И Саша перехватил взгляд, но был раздосадован им лишь мгновение — затем охватила его радость: он, и верно, любим Виолеттой!

4

Саша пришел на работу самым первым, около четырех часов. Конюшня на запоре, и он стал грохать в обитую жестью дверь. Уже лошади поднялись — фыркают, переступают ногами, а дежурный все никак не очнется ото сна. Подходят и остальные четверо конюхов, вместе они будят дежурного, а тут и старшой Влас шествует, молчаливый и скучный. Говорит, что просквозило его, а чтобы вылечиться поскорее, хочет вымыться водой, которую не допьет лошадь — лучше всякого пенициллина, уверяет. Конюхи молчат — носят воду лошадям, вооружаются метлами. Льют ему в пригоршни воду из ведра, из которого пил Одолень, и после Декханки — выздоравливай, дорогой Влас!

Гимн Советского Союза из репродуктора доносится — стало быть, шесть часов.

— Дядя Влас, что-то Одолень потный стоит, шерсть всклочена, — сказал Саша, намекая, что не прочь бы поводитьлошадь.

— Ерунда! Валялся на подстилке, — ответил Влас и велел Саше орудовать особо точным инструментом — лопатой. Вот ведь какой дед! Знает очень хорошо, как хочется Саше после долгого перерыва верхом сесть… Видно, не решается, Милашевского-старшего ждет. Точно: только появился отец, Влас его в сторону отзывает. Шепчутся о чем-то. После этого Влас подходит с ухмылкой к Саше:

— Хватит с лопатой тютюшкаться — того и гляди, черен треснет, делом надо заняться, — и сам подсаживает Сашу на Одоленя.

И как только взял Саша сыромятный повод в руки — исчезла давившая уши утренняя тишина, вялости и лени словно не было. Он треплет гриву, гладит лоснящуюся шею, посылает лошадь в галоп и чувствует, как в нем воскрешаются и наполняются смыслом, жизнью дорогие и изначальные слова — ветер, птица, дорога, вера…

Накануне Дерби отец на этом же месте, где сейчас стоит и наблюдает за разминкой, долго занимался с Одоленем, у которого вдруг начала гретьсяправая передняя нога. Тогда Саша, занятый исключительно собой, не обратил на это особого внимания, а сейчас сердце защемило, едва припомнил он, как одиноко и обреченно стоял тогда отец в вечерних сумерках на опустевшем уже ипподроме, терпеливо, хотя, наверное, почти не веря в успех, лил и лил из шланга холодную воду на ножку Одоленю. Саше и в голову тогда не пришло, что отец был готов снять Одоленя со скачки и не сделал этого лишь из-за своего Сашки, лишь желая вызволить его из беды, которую чувствовал своим родительским сердцем. Милый отец! Саша, сколько помнит себя, всегда относился к нему с благоговением, безоговорочно и безусловно, как раз навсегда данное признавая его превосходство. А если отца обижали или если ему очень не везло, то Саша сердился на обидчика или огорчался, но отец все равно оставался идеалом — он не мог вызывать жалости, не мог быть виноватым или наказанным справедливо. И, может быть, из-за этого Саша привык связывать все свои надежды на жизненный успех с одним только отцом, до семнадцати лет вел себя словно желторотый птенец с постоянно раскрытым клювом, а надо было, очевидно, не ждать, пока тебе в клюв новую порцию положат, а самому действовать, помогать отцу и, может быть, то сделать, что отец не умел. Милый и бедный отец! Как несправедлив был к нему Саша, считая, что расплачивается за его грехи и ошибки. Не бессмысленна ли жизнь человека, если она не связана невидимыми нитями и с прошлым, и с будущим? Если ты вправе пользоваться благами, которые дали тебе отец и мать, то ты также в ответе и за то, что они не смогли сделать и что обязан сделать ты — это не только справедливо, но и придает смысл твоему существованию.

Саша проскакал на Одолене двухкилометровый круг, возле кузницы придержал коня.

Вот именно здесь, через служебную калитку, вчера вошли они с Виолеттой рано утром, примерно в это же время, после ночной прогулки на Машук. И кто видел их вчера, тот, думалось Саше, вовсе и не удивился, что они вместе: это же так естественно, это определено давным-давно, это неотвратимо, и если бы не произошло сейчас, то когда-нибудь да соединила бы их судьба. Так думалось Саше.

После проездки он сам покормил Одоленя, завел его в денник.

Закончились работы и на других конюшнях, но никто не расходился, тренеры, жокеи и конюхи собрались в паддоке. Директор ипподрома разрешил провести сенокос — все лето круг берегли, не стравливали, теперь решено было пустить его на корм.

Руководил работами суровый дядя Гриша.

— Можно, я стану в первый ряд? — попросился Саша.

Дядя Гриша насупился:

— В окосиво.

— Что?

— Не в ряд, а в свое окосиво.

— А-а, ясненько, — согласился Саша.

Где ему помнить это ставшее архаизмом слово. Отец-то его и то небось не знал, хотя, будучи мальчишкой, а потом подростком, выходил на деревенские покосы. Осталось от тех времен: все — старики, женщины и дети — одеты чисто и нарядно, хотя идет война; пахнет земляникой, таволгой и подмаренником; стучат молотки по бабкам, свистят косы по росной траве… Ну и обязательно — нестерпимая боль в пояснице: пройдешь свое окосиво и ни сесть, ни лечь сил нет.

Саша ничего этого не знал, но, видно, передалось ему это от отца. Крепко стал, косу взял умело, взмах сделал враз со всеми. «Раззудись, плечо, размахнись, рука!» — в лад да в масть сказано, знал человек вкус и толк в работе.