Тяжкие повреждения

— Все будет хорошо, мам. Ты поправишься, не волнуйся.

И он уходит.

Каждый приходит со своим подарком. Как на день рождения: большие сюрпризы и что-то яркое, ценное.

Например, надежда, что жизни ее детей спасены. Иногда у них что-то будет не получаться, что-то будет разбивать им сердце, но они должны были получить иммунитет против своих внутренних, самых тяжелых, глубоко укоренившихся болезней. Избавившись от самого опасного, они теперь будут настороже, будут острее прочих чувствовать, какие ошибки могут совершить, какие потрясения могут их ждать. Знать это — уже немало.

Если, если она получит обратно свое тело, если у нее будет эта возможность, слишком головокружительная, чтобы на нее рассчитывать, такая яркая, что она жмурится, представляя ее, но если — ей нужно постараться запомнить это остроту, сгущенность, особую силу ощущений. Таких, как от губ Аликс, губ Джейми, руки Мэдилейн. Потому что это легко забыть; так же как она забывает, как это чувствовать под ногами пол, как просто, сами собой сгибаются внутрь ее запястья, когда она пишет список, выдергивает сорняк из клумбы, прикасается к руке или бедру, — все это теперь стало туманным и теоретическим.

И замечательным. Представить только, что можешь все это сделать!

Представить себе кожу. Внутренние органы, кости, мышцы и нервы могут пребывать в более плачевном состоянии, и, наверное, о них нужно больше беспокоиться, но кожа кажется самым большим чудом и поэтому — самой большой потерей. Что делать, если не можешь дотронуться и не чувствуешь, как дотрагиваются до тебя?

Вот кожа Лайла, грубая, щетинистая и встревоженная, вот его ладони и кончики пальцев касаются ее волос, ее лба, лаская и успокаивая, вот эти узкие губы, а за ними спрятан утешающий язык. Но она не может точно вспомнить его кожу. Она потеряла и забыла свои нервные окончания и глубокие, прерывистые страстные вздохи.

— Привет, — говорит он. — Быстро все, да? Тебе страшно?

Остальные приходят со всевозможными ответами, уверениями, просьбами, оценками и обещаниями; Лайл приносит вопросы. Он знает, что нужно вслух задать правильный вопрос, это — часть его кожи.

Страшно? Еще как: целый фейерверк ужаса, минные поля страха, напряженный хаос. Или напряжение— слишком мягкое слово, оно применимо только к дешевому кино и минутным убыстрениям пульса? Нет, напряжение — это чистый сухой лед незнания. От него сердце останавливается.

— Я в ужасе. И даже не знаю, на что надеяться.

— Ну это очевидно, ты так не считаешь? Потому что с жизнью можно что-то сделать. Пока ты жива, мы сможем что-нибудь придумать.

Не только правильный вопрос, но и правильный ответ. Но неужели он не боится таких серьезных обещаний?

— А ты как?

— Страшно ли мне? Господи, конечно, я в камень превратился в ту секунду, когда услышал выстрел. По-моему, после этого не было ни мгновения, когда мне не было страшно. Даже во сне. Даже сны мне снятся страшные.

Они так мало времени проводили вместе, вдвоем, и большая его часть ушла скорее на мужество, чем на откровенность. Он привык действовать, исправлять, делать что-то, что изменяет любые обстоятельства.

— И еще я очень, очень зол. А ты?

— Была. Может, потом снова буду, но мне кажется, что сейчас это опасно. Это повредит скорее мне, чем кому-то еще.

— Ты говорила с Аликс.

— Да. Она меня изумила.

— Что ты об этом думаешь?

— О ее планах? Счастлива, как никогда, что она уходит из этой несчастной секты. Не знаю, что и думать о том, что, как ей кажется, она видит в этом мальчишке. Разве что, — и она усмехается, глядя на Лайла, — кому-то из нас следует серьезно заняться проблемой прощения, и она, бесспорно, самый подходящий кандидат.

Он тоже улыбается и снова тянется погладить ее по голове. На этот раз она не вздрагивает.

— Что тебе снится? — спрашивает она. Сама она снов не видит, по крайней мере, не помнит: хотя, возможно, под действием лекарств ей что-нибудь и виделось время от времени.

— Правда, хочешь знать? Часто снится, что я парализован. Это безвкусно? Тебя это оскорбляет? Снится, что пытаюсь шевелиться, бежать, бороться, спасаться, все в таком духе. А потом просыпаюсь весь в поту. Наверное, от беспомощности. И не понимаю, как ты можешь это выносить.

— Я и не могу.

Она думает, что не смогла бы никому другому это сказать.

— Осталось совсем немного. Чуть-чуть потерпи.

Да. А что потом?

— Знаешь, если ты не сможешь терпеть, я не стану тебя винить. Если все будет слишком сложно.

Как она вздрагивает, когда внезапно раздается громкий хохот — от души, по-лайловски, весело, запрокинув голову; такого она не слышала уже давно.

— Ты что, хочешь сказать, если я слиняю, ты меня не станешь винить? Ох, Айла, какая чушь. Не надо мне вешать лапшу, даже не пытайся.

Она тоже смеется; по крайней мере, издает негромкие, пыхтящие звуки, которые у нее в настоящий момент означают веселье.

— Хорошо, без лапши. Было восемь чудесных лет. Спасибо тебе.

— У меня тоже. Но и плохого за эти годы было порядком, согласна? Мы же не хотим представлять все в розовом свете?

— Конечно нет. Никакого розового света.

— Итак: ни лапши, ни розового света. Я хочу тебе сказать, я хочу, чтобы ты знала, что я без тебя своей жизни не представляю. Я до чертиков рад, что встретил тебя. Уже одному этому. И я ничего подобного не ожидал, поэтому оно — еще большее чудо.

Именно. Для нее тоже. Этот глупый, беспечный мальчишка. Палит по чудесам, навылет простреливает любовь.

— Теперь ты знаешь, что я не слиняю, знаешь, чего бы я хотел?

— Чего?

— Я бы хотел остаться здесь. Просто разговаривать с тобой всю ночь. Может, заснуть на этом стуле. Держать тебя за руку — я знаю, знаю, что ты этого не чувствуешь, но я-то чувствую, — и просто болтать. И молчать. Пока коров не пригонят домой.

— Или пока санитары не придут.

— Это одно и то же.

— Последняя ночь вдвоем?

— Нет, просто ночь. Я не знаю, как ты, а я не хочу, чтобы мне снились эти сны, и не хочу такой, знаешь, жуткой бессонной ночи, темной ночи души, как говорится. Просто хочу посидеть с тобой. Но если хочешь побыть одна, просто скажи, без лапши.

Что ж, он прав, ей могло бы хотеться побыть одной, со всем разобраться, привести все в порядок: но едва ли можно все аккуратно упаковать и тщательно подготовиться к невообразимому и неуправляемому.