Тысяча дней в Венеции. Непредвиденный роман
Шрифт:
В квартире есть стерео, но единственными кассетами, помимо «Memoria e Metodo», были, конечно, Элвис и Рой, им я и подпевала. Я пела потому, что мне было хорошо. Сколько домов я обустроила? Интересно. А сколько еще смогу? Некоторые люди считают, что когда ваш дом закончен, пришло время умирать. Мой дом не закончен.
На третий день уборка и разбор завалов были практически завершены, настало время покупок. Фернандо хотел, чтобы мы все выбрали вместе, поэтому, когда его рабочий день заканчивался, я подходила к банку, и мы шли в «Джезурум» за плотными простынями цвета охры, покрывалом на постель, за искусно простеганным вышитым пуховым одеялом. Мы купили кипы пушистых белых полотенец и банных простыней молочного цвета, украшенных шоколадной окантовкой, красивую полотняную скатерть с комплектом салфеток, по размеру напоминающих
На следующий день мы купили замечательное кружевное покрывало цвета слоновой кости в мастерской неподалеку от Кампо Сан-Барнаба. Неся наше сокровище в руках, мы через несколько ярдов повернули за угол и подошли к барже, плавучему овощному рынку, который в течение семисот или восьмисот лет, в том или ином виде, покачивался у Фондамента Джерардини каждый день. Мы купили килограмм персиков. Кружева и персики, рука моего спутника. Что еще нужно для счастья. Я вспоминала нашу вечернюю прогулку, пока драпировала и крепила ажурную ткань над кроватью, тщательно расправляя падающую волнами на спинку кровати материю. Получился baldacchino, полог. Теперь у нас был будуар.
Ваза синего кобальтового стекла, которую я нашла под раковиной, великолепно смотрелась с побегами форзиции, купленными у цветочницы на imbarcadero, дебаркадере. Экстравагантная квадратная пепельница размером с большое блюдо, такого же синего оттенка, теперь была занята артишоками на толстых длинных стеблях и лимонами, покачивающимися на зеленых веточках. Сливы сорта «рейна клод», цвета молодой травы, устроились в корзинке, которая отправлялась с Мадейры в Нью-Йорк, Калифорнию, Миссури и наконец очутилась в Италии. Там, где раньше лежали поломанные пыльные модели самолетов и громоздились залежи старых номеров «Gazzetta dello Sport», за вымытыми до скрипа стеклами выстроились в аккуратном порядке книги. Я вставила в серебряные рамки около двадцати фотографий и расставила их на заново натертой воском и отполированной крышке старинного сундука из сосны, который Фернандо называл cassapanca. Он рассказал, что его отец привез сундук из Мерано, города на границе с Австрией, где семья жила, когда родился Фернандо.
Мою любовь к тканям похоронят вместе со мной. Обивочный материал имеет для меня большее значение, чем сама мебель. Отобрав семейные реликвии и старинные вещицы, требующие реставрации, я решила, что сделаю все не хуже, чем если бы у меня была возможность пригласить специалиста из «Итан Аллен». Я решительно отправилась на рынок Лидо, открытый по средам. Я купила рулон узорчатой бежевой обивочной ткани, которой без подгиба хватит, чтобы согреть черный кожаный диван.
Рулон сливочного шелка-сырца я отобрала для обивки разностильных стульев. Обеденный стол из стекла и металла накрылся белым льняным постельным покрывалом, концы которого были завязаны толстыми узлами вокруг ножек. Коллекцию грузинских подсвечников, натертых до блеска, я поставила в середину. Я нашла удачные места для своих любимых старых подушек, с которыми не смогла расстаться в Сент-Луисе. Лампочки, более уместные в операционной, сменились на создающие более интимную атмосферу и ароматизированные свечи, расставленные повсюду. Солнечный свет днем, искусственное освещение вечером: электрический свет не должен быть избыточным. Я была на верху блаженства, мой герой привыкал с трудом.
Фернандо фактически побелел, как снег, когда я продемонстрировала ему свежевымытые стены в спальне. Он кричал, что стены в Венеции можно мыть только осенью, когда воздух относительно сух, в противном случае нас ждет нашествие страшной черной muffa, плесени, которая будет разрастаться и разрастаться. Тоже мне, проблема, решила я. И мы по очереди, стоя на стремянке, сушили поверхности моим феном.
Он оплакивал горшки с засохшими растениями, которые я выставила на террасу рядом с канистрами краски.
— Non sono morte, sono solo un po’addormentate. Они не погибли; они только спят.
— Верю тебе на слово, ты наверняка представляешь, как они выглядели, — ворчу я, возвращая горшки в спальню и обрезая сухие листья с безжизненных стеблей. Я пришла к выводу, что иногда очень удобно высказаться на языке, который возлюбленному понятен не до конца.
Белый коврик из Сардинии скрыл выщербленные полы в ванной, а старое
зеркало в красной пластмассовой рамке, висевшее над раковиной, мы поменяли на старинное, таинственно мерцающее в причудливом багете, купленное у Джанни Кавали на Кампо Санто-Стефано. Он уговорил нас приобрести два подсвечника сусального золота, в виде лилий на тонких, покрытых листвой стеблях, чтобы повесить с двух сторон зеркала, хотя там не проведены электрические провода.— Просто прикрепите их к стене и вставьте свечи, — посоветовал антиквар, и мы его послушались.
Атмосфера квартиры неуловимо изменилась, ушло ощущение бесприютности, печали. Мы согласились друг с другом, что теперь это больше похоже на загородное поместье или коттедж, чем на апартаменты. Я начала называть наше обиталище «дачей», и Фернандо нравилось. Мы создали очень личное пространство, где можно было разговаривать и думать, есть и пить, отдыхать, заниматься любовью. Каждый день Фернандо три-четыре раза обходил всю квартиру, недоверчиво рассматривая, касаясь поверхностей и предметов, и в его полуулыбке все яснее читались нотки одобрения.
Терзаемая любопытством, однажды вечером тролль позвонила в дверь, размахивая как предлогом только что пришедшей почтой.
— Posso dare un occhiata? Можно глянуть хоть одним глазком?
Ее возбужденное щебетание льстило Фернандо.
— Ma qui siamo a Hollywood. Brava, signora, bravissima. Auguri, tanti auguri. Ну, просто как в Голливуде. Браво, синьора, брависсимо. Счастья, как можно больше счастья, — тараторила она, удирая вниз по лестнице.
Бункер будет проинформирован еще до полуночи. Благодаря троллю я начала понимать, насколько Фернандо нуждается в поддержке, благожелательной оценке со стороны, прежде, чем он сможет проникнуться моим взглядом на вещи. Ему было важно, чтобы то, что я делаю, вызывало одобрение у окружающих. Я могу утверждать, что даже теперь, семь лет спустя, на три дома позже, он по-прежнему ждет, когда будет высказано хотя бы одно, а лучше два независимых мнения, чтобы окончательно для себя решить, что ему тоже все нравится.
Окрыленный троллем, Фернандо начал приглашать соседей и коллег зайти быстренько глянуть на преображенную квартиру. Никому не предлагалось присесть, выпить бокал вина. Задача визитеров — провести разведку и доложить еще не охваченной части острова. Я — предмет интерьера, и никто не обращался непосредственно ко мне. Разглядывая воздух в восьми дюймах над моей головой, некоторые из них даже выдавливали из себя что-нибудь простенькое, типа: «Signora, Le piace Venezia? Как вам Венеция, мадам?» Исполнив ритуал, они оглядывались по сторонам и уходили. Позже я поняла, что это вполне принятая форма общения по-венециански и что некоторые из «посетителей» многие годы будут на полном серьезе вспоминать, как прекрасно они провели время в нашем доме. Не чувствуя почвы под ногами, я невольно начала задаваться вопросом, а случится ли это когда-нибудь. Более того, не потеряю ли я себя настоящую, ощущение реальности происходящего. Я играла в дом. Было немножко похоже на время, когда дети еще не вылезли из ползунков, и я как будто играла в куклы. Пожалуй, нет. Тогда я была намного старше.
Хотя Фернандо оставался на собственной земле и занимался тем же, чем и до встречи со мной, его также не покидало ощущение, что он очутился в Зазеркалье. Он двигался по тем же улицам, желал доброго вечера тем же людям, покупал свои сигареты у того же продавца табачных изделий, выпивал тот же самый aperitivo в баре, которому не изменял в течение тридцати лет, но что-то неуловимо сдвинулось. У Фернандо появилось отражение, в котором он и узнавал, и не узнавал себя.
— Это другая жизнь, — уверяла я.
Он спорил. Жизнь всего одна.
— По крайней мере, в той жизни я не был лишь наблюдателем, — заметил он.
В голосе его слышалась сладкая горечь. И привычно подавляемая гневная дрожь. Я размышляла о том, как должен быть одинок в этом мире человек, не пытающийся выбраться из защитной скорлупы, в то время как вокруг бушует жизнь. Я верю в судьбу, в предопределение, но не спрячешь же голову под подушку! Я помню безмятежность юности, когда читала Толстого. «Жизнь все расставит на свои места», — обещал он. Никогда не могла полностью согласиться, хотя и приятно думать, что можно перепоручить судьбе часть собственной работы, чтобы отдыхать время от времени. Но спать, как спал Фернандо, грустно.