Тысяча дождей

– Да ладно, - говорю я. – Не считай, что у нас так уж все безнадежно. Продержимся как-нибудь. Бывало и хуже.

Тут я немного преувеличиваю: хуже у нас еще не бывало.

Проклятая засуха!

В общем, я, запинаясь, рассказываю, как мы незаметно подружились с Аглаей. Как вместе ухаживали за нашими маковыми делянками, как старались, как экономили воду, чтобы больше доставалось посадкам, как готовили вместе органическую подкормку, как пропалывали и взрыхляли почву, перебирая ее от мусора точно крупу, как сидели потом, усталые, по вечерам, на ка­челях, которые с незапамятных дней висели у нас за домом. Качели, по словам Ники, соорудил еще наш отец незадолго до самых первых климатических пертурбаций… Рассказываю, как Аг­лая переживала, когда погиб Старый Лес. Как она мучилась, когда выяснилось, что и Новый Лес, в который было вложено столько сил, тоже гибнет. Нам не повезло тогда с налетев­шим пыльным бураном.

Ни о чем другом Аглая говорить не могла. Точно загипнотизированная, повторяла: какой прекрасный, какой изумительный мир мы потеряли!.. Без конца перелистывала черт-те откуда взявшиеся у нас цветные альбомы, рассматривала картинки лужаек, прудов, рощ, рек, озер, пенящихся водопадов… Рассказываю, как она вдруг начала ходить на радения к Колдуну, как мы тупо и бессмысленно ссорились из-за этого. Как она заявила однажды, что в эзотерической прак­тике Захара есть что-то разумное, и как мы с ней примерно месяц назад разругались окончательно и бесповоротно. Как она исчезла через несколько дней после ссоры и как никто до сих пор не знает, что с ней случилось.

– Главное, ни словом ни с кем не обмолвилась… Ни Серафиме ничего не сказала, ни мне, никому…

Я также рассказываю, как Комендант попытался арестовать Колдуна и как в Поселке по этой причине чуть было не вспыхнули беспорядки: человек пятьдесят собралось около муниципалитета, большей частью, конечно, женщины – как их разгонишь? – но и мужики, некоторые с винтовками, тоже стали подтягиваться…

Умалчиваю я только о том, что у меня при виде Аглаи вдруг начинало сильно и горячо вздрагивать сердце. Но думаю, Ника и сам об этом догадывается. И еще умалчиваю, что Лель­ка Аглаю почему-то возненавидела буквально с первого дня: и воображает о себе невесть что, и скрытная, хитрая, и вообще какая-то не такая… Мы с ней, то есть с Лелькой, из-за этого тоже много раз ссорились. Зато я совсем уже косно­язычно рассказываю, что примерно через неделю, ну, может быть, дней через восемь, после того как Аглая пропала, я стал слышать, но не ушами, а как бы внутри головы, невнятный шепот, тень звука, заметно усиливающийся, если стоять на окраине, которая ближе к Новому Лесу.

– Не всегда слышу, бывают перерывы по три – четыре часа, но потом – вдруг опять, ни с того ни с сего…

Ника относится к моему рассказу очень внимательно – никаких обычных подначек, подколок, не перебивает. Поразмыслив, уточняет: о чем этот шепот? И я отвечаю, что сам шепот иногда слышен отчетливо, но вот отдельных слов в нем не разобрать.

– Вроде зовет… Или вроде просит о чем-то… В общем, объяснить не могу…

– Ее так и не нашли? – спрашивает Ника.

Я кусаю губы:

– И не искали… Совет еще в прошлом году принял постановление: экспедиции за ушедшими в Мертвые Земли больше отправляться не будут. Нет смысла, не хватает людей…

– Ладно, сейчас посмотрим, - говорит Ника.

Мы пересекаем пустошь выжженной и раскаленной зем­ли, где она, точно потусторонняя шахматная доска, разбита трещинами на ломаные квадратики. Называется это – такыр. Затем идем через луг – он тоже почти погиб, лишь редкие проржавевшие кочки топорщатся остями травы. Сколько неимоверных трудов было вложено в этот луг, сколько надежд и планов было с ним связано. И вот, Третий Лес вообще не взошел – надгробиями наших мечтаний торчат кое-где голые прутья. Все умирает. Неумолимо сокращается жалкий клочок земли, на котором еще слегка теплится жизнь.

Мне кажется почему-то, что никакая эвакуация нам не поможет.

Дальше наступит очередь города.

Ника понимает это не хуже меня, и пока мы огибаем провал Каменной балки, рассказывает, что недавно возил на инспекцию Юго-Западного региона одного из ведущих экспертов Экосовета. И тот утверждал, что дело тут, в общем, не в кли­мате, просто на нас таким образом обрушилось будущее. Оно всегда приходит внезапно, и мы всегда оказываемся к нему не готовы. Сначала оно явилось как мировой финансовый кри­зис – вы его, веро­ятно, не помните, это было довольно давно, по­том – как хаос Ближневосточного региона: сотни тысяч погибших, миллионы бе­женцев, мгновенно заполонивших Запад, затем – как вирусная пандемия, мы с ней справились, хотя и стояли практически на гра­ни гибели. И наконец как итог – тотальная разбалансировка земной био­сферы: торнадо, непрерывно прокатывающи­еся по Северо-Аме­риканскому континенту, бесконечные дожди, залива­ющие Ев­ропу, сине-зелёные водоросли, цианеи, пре­вратившие мо­ря и часть океанов, в вязкую тину, сделавшие мореплавание невоз­можным, задыхается рыба, гибнут птицы, садясь на дрей­фующие мусорные острова… Предупреждения были, мы им не вня­ли. Никто не ожидал, что наш мир так легко и быстро развалится.

– По его мнению, - говорит Ника, - мы просели куда-то в раннее Средневековье: поселения, разобщенные огромными пу­с­тыми пространствами, примитивная индустрия, примитивные сельскохозяйственные технологии. Непрерывная – от голода или эпидемий – угроза всеобщей гибели. Естественно, что в такой ситуации возрождаются древние языческие культы. Ваш Кол­дун, к сожалению, феномен стандартный. В городе за последние годы образовались десятки, может быть, сотни сект, мягко выражаясь, самого экзотического характера. По слухам, даже с человеческими жертвоприношениями. Никто уже не наде­ется на науку. Напротив, большинство считает, что именно наука привела к этим бедствиям. Все жаждут чуда, которое вернет их в прошлый Эдем, когда было сколько угодно воды, еды, развлечений, когда мир был уютен и безопасен, когда ездили автобусы, поезда, летали авиалайнеры, плавали корабли. А всеобщая жажда чуда – это змеиное варево, отравляющее сознание. Оно может плеснуть огнем в любую минуту…

– Что же нам делать? – спрашиваю я.

От такой картины я даже забываю о своих проблемах. Слишком мелкими они кажутся на фоне глобального катаклизма. Пребывая в изолированном Поселке, постепенно перестаешь видеть масштаб, а он как раз и определяет: будешь ты дальше жить или нет.

– Эксперт вот еще что сказал. Есть такая древняя китайская муд­рость: мир станет лучше, когда пройдет над землей тысяча дождей. Нам оста­ется лишь ждать – ждать, ждать, ждать, – когда эта тысяча благословенных дождей вернет мир в более или менее приемлемое состояние…

Мне это кажется нереальным. Тысяча дождей – это ведь целая вечность. Нам бы как-нибудь дождаться хоть од­ного спасительного дождя, пережить то время, из которого вечность и образуется. Та­ким же призрачным кажется мне и Новый Лес, на­дви­гающийся на нас с каждым шагом. Причем, чем ближе мы подходим к нему, тем менее реальным он представляется. Ноги уже по щиколотку утопают в наметенной пыли, воздух становит­ся глуше, суше, плотнее, серые фантастические сугробы под­ни­маются аж до нижних ветвей, и на них комковатыми на­пла­сто­ваниями лежит та же пыль, осыпающаяся при каждом неосто­рож­ном прикосновении. Впору надевать пылевые маски. С чего я решил, что Новый Лес еще жив: и кустарники, и деревья вы­глядят как заброшенные театральные декорации. Никаких про­блесков зелени. Вероятно, зрение меня все же обманывало. Не­большое круг­лое озерцо, где еще месяц назад стояла тинистая, болот­ная, однако вода, теперь превратилось в яму, заполнен­ную той же унылой пылью. А под ней, если что-то и выжило, то лишь мутные бактериальные пленочки.

– Н-да… – оглядываясь, делает заключение Ника.

Голос его утопает, будто в невидимой вате.

– Ты его не видел месяц назад, - растерянно говорю я. – Он уже совсем погибал… Но когда… исчезла… Аглая… вдруг как бы ожил… Почки набухли… даже листочки… маленькие… проклюнулись… кое-где…

Голос мой тоже мгновенно тонет.

Слова не имеют силы.

– Ну а сейчас – что? – оглядываясь вокруг, спрашивает Ника.

Действительно, что сейчас?

Я осторожно, двумя пальцами, отламываю ближайшую ветку, встряхиваю ее, невесомыми хлопьями осыпается пыль. Ветка совершенно безжизненная: на корявых суставах нет ничего, кро­ме бугристых наростов – твердых, покрытых чешуйками, царапающими кожу. Но в ту же секунду в сознании у меня взметывается вспышка огня и прокатывается по всему телу искрами обжигающей боли. Точно взрывается внутри мозга кро­хотная граната.

Я вскрикиваю.

Ника хватает меня за руку:

– Что случилось?..

– Тише! – как можно убедительнее прошу я. – Пожалуйста, тише!.. Не говори ничего… не двигайся… просто стой… стой и слушай…

Сам я уже слышу тот шепот, который обволакивает меня каждый раз, когда я выхожу на ближнюю к Новому Лесу окраину: такой же невнятный, расплывающийся сумеречными пятнами, состоящий не столько из слов, сколько из мятущихся звуков. Правда, теперь он проступает гораздо яснее. У меня почти нет сомнений, что это голос Аглаи. И хотя цельных, осмысленных фраз, как ни напрягайся, по-прежнему не разобрать, содержание его угадывается без труда. Лес умирает от жажды. Воды… воды… – вот о чем умоляет он. Воды… воды… спасите меня… – заклинает нас обоих Аглая. Голос доносится к нам будто из далей небытия, и временами похож на писк больной птицы: пи-ить… пи-ить… пи-ить…