Тысяча душ

– Кто вы такие? Что вы здесь делаете?
– спросил он.

Тень вместо ответа старалась вырваться, но тщетно. Она как будто бы попала в железные клещи: после мясника мещанина Ивана Павлова, носившего мучные кули в пятнадцать пудов, потом Лебедева, поднимавшего десять пудов, капитан был первый по силе в городе и разгибал подкову, как мягкий крендель.

– Кто вы такие?
– повторил он.

Тень замахнулась было на него палкой, но Флегонт Михайлыч вырвал ее очень легко. Оказалось; что это была малярная кисть, перемаранная в дегте. Капитан понял, в чем дело.

– А! Так вы этим занимаетесь!
– проговорил он и в минуту швырнул тень на землю, наступил ей коленом на грудь и начал мазать по лицу кистью.

– Караул!
– прокричала тень.

– Молчать!
– сказал капитан, подавив слегка ногою и продолжая свое занятие.

– Караул! Караул!
– отозвалась другая тень из переулка, не подбегая, впрочем, на помощь.

В улице переполошились.

– Батько, встань! Караул на улице кричат!
– будила мещанка спавшего мертвым сном мужа.

Тот открыл на минуту глаза.

– Убирайся!
– сказал он и, выругавшись, повернулся к стене.

– Пес этакой! Караул кричат. Под окном найдут мертвое тело, тебя же в суд потянут!
– продолжала баба, толкая мужа в бок, но, получив в ответ одно только сердитое мычанье, проговорила:

– Ох, господи! Страсти какие! Наше место свято!
– а потом зевнула, перекрестилась и сама захрапела.

– Девка, девка! Марфушка, Катюшка!
– кричала, приподнимаясь с своей постели, худая, как мертвец, с всклокоченною седою головою, старая барышня-девица, переехавшая в город, чтоб ближе быть к церкви.
– Подите, посмотрите, разбойницы, что за шум на улице?

Но ей никто не откликнулся.

– Ах, боже мой! Боже мой! Что это за сони: ничего не слышат! бормотала старуха, слезая с постели, и, надев валенки, засветила у лампады свечку и отправилась в соседнюю комнату, где спали ее две прислужницы; но увы!
– постели их были пусты, и где они были - неизвестно, вероятно, в таком месте, где госпожа им строго запрещала бывать.

– Царица небесная! Владычица моя! На тебя только моя надежда, всеми оставлена: и родными и прислугою... Что это? Помилуйте, до чего безнравственность доходит: по ночам бегают... трубку курят... этта одна пьяная пришла... Содом и Гоморр! Содом и Гоморр!

Покуда старуха так говорила, одна из девок, вся запыхавшаяся, раскрасневшаяся, прибежала.

– Душегубка! Где была и пропадала - сказывай!
– говорила госпожа, растопыривая пред ней руки.

– На улицу, барышня, бегала, на улице шумят.

– Врешь; где другая злодейка?

– Ту, матушка-барыня, ухватило, так на печке лежит, виновата...

– Врешь, врешь!.. Завтра же обеим косу обстригу и в деревню отправлю. Нет моих сил, нет моей возможности справляться с вами!

– Вся ваша воля, сударыня; мы никогда вам ни в чем не противны. Полноте-ка, извольте лучше лечь в постельку, я вам ножки поглажу, - сказала изворотливая горничная и, уложив старуху, до тех пор гладила ноги, что та заснула, а она опять куда-то отправилась.

У Годневых тоже услыхали. Первая выскочила на улицу, с фонарем в руках, неусыпная Палагея Евграфовна и осветила капитана с его противником, которым оказался Медиокритский. Узнав его, капитан еще больше озлился.

– А! Так это вы красите дегтем!
– проговорил он и, что есть силы, начал молодого столоначальника тыкать кистью в нос и в губы.

Гнев и ожесточение Флегонта Михайлыча были совершенно законны: по уездным нравам, вымарать дегтем ворота в доме, где живет молодая женщина или молодая девушка, значит публично ее опозорить, и к этому средству обыкновенно прибегают между мещанами, а пожалуй, и купечеством оставленные любовники.

Капитан, вероятно, нескоро бы еще расстался с своей жертвой; но в эту минуту точно из-под земли вырос Калинович. Появление его, в свою очередь, удивило Флегонта Михайлыча, так что он выпустил из рук кисть и Медиокритского, который, воспользовавшись этим, вырвался и пустился бежать. Калинович тоже был встревожен. Палагея Евграфовна, сама не зная для чего, стала раскрывать ставни.

– Что такое случилось? Я еще не успел заснуть, вдруг слышу шум, оделся во что попало и побежал, - обратился к ней Калинович.

Она только развела руками.

– Ничего, - говорит, - не знаю.

– Что такое у вас с ним, Флегонт Михайлыч, вышло?
– отнесся к капитану.

– Я братцу доложу-с, - отвечал тот и пошел в дом.

– Позвольте и мне, - говорил Калинович, следуя за ним.

Петра Михайлыча они застали тоже в большом испуге. Он стоял, расставивши руки, перед Настенькой, которая в том самом платье, в котором была вечером, лежала с закрытыми глазами на диване.

– Господа, подите сюда, бога ради, посмотрите, что у нас наделалось: Настя без чувств!
– говорил он растерявшимся голосом.

Палагея Евграфовна бросилась распускать Настеньке платье, а Калинович схватил со стола графин с водой и начал ей примачивать голову. Петр Михайлыч дрожал и беспрестанно спрашивал:

– Что? Лучше ли? Лучше ли?

Настенька, наконец, открыла глаза, но, увидев около себя Калиновича, быстро отодвинулась и сначала захохотала, а потом зарыдала. Петр Михайлыч упал в кресло и схватил себя за голову.

– Помешалась!
– проговорил он.

Но с Настенькой была только сильная истерика. Калинович стоял бледный и ничего не говорил. Капитан смотрел на все исподлобья. Одна Палагея Евграфовна не потеряла присутствия духа; она перевела Настеньку в спальню, уложила ее в постель, дала ей гофманских капель и пошла успокоить Петра Михайлыча.

– Ну, а вы-то что? Точно маленький!
– говорила она.

Старик действительно был точно маленький.

– Только что я вздремнул, - говорил он, - вдруг слышу: "Караул, караул, режут!.." Мне показалось, что это было в саду, засветил свечку и пошел сюда; гляжу: Настенька идет с балкона... я ее окрикнул... она вдруг хлоп на диван.

Капитан в отрывистых фразах рассказал брату, как у него будто бы болела голова, как он хотел прогуляться и все прочее.

Петр Михайлыч опять вышел из себя.

– Ах он, мерзавец! Негодяй! Дочь мою осмелился позорить! Я сейчас пойду к городничему... к губернатору сейчас поеду... Я здесь честней всех... К городничему!
– говорил старик и, как его ни отговаривали, начал торопливо одеваться.

– Я знаю, чьи это штуки: это все мерзавка исправница... это она его научила... Я завтра весь дом ее замажу дегтем: он любовник ее!.. Она безнравственная женщина и смеет опорочивать честную девушку! За это вступится бог!..
– заключил он и, порывисто распахнув двери, ушел.