Тысяча и одна ночь

А когда наступило утро и засияло солнце над холмами и долинами, везирь пришел в конюшню, и снял повязку с глаз коня, и посмотрел на них, и увидел, что это прекраснейшие из красивых, глаз по могуществу владыки открывающего. И тогда везирь сказал Hyp ад-Дину: «О мусульманин, я не видел в мире подобного тебе по прекрасному умению! Клянусь Мессией и истинной верой, ты удовлетворил меня крайним удовлетворением, — ведь бессильны были излечить этого коня все коновалы в нашей стране». И потом он подошел к Hyp ад-Дину и освободил его от цепей своей рукой, а затем одел его в роскошную одежду, и назначил его надзирателем над своими конями, и установил ему довольствие и жалованье, и поселил его в комнате над конюшней.

А в новом дворце, который везирь выстроил для Ситт-Мариам, было окно, выходившее на дом везиря и на комнату, в которой поселился Hyp ад-Дин. И Hyp ад-Дин просидел несколько дней за едой и питьем, и он наслаждался, и веселился, и приказывал, и запрещал слугам, ходившим за конями, и всякого из них, кто пропадал и не задавал корму коням, привязанным в том стойле, где он прислуживал, Hyp ад-Дин валил и бил сильным боем и накладывал ему на ноги железные цепи. И везирь радовался на Hyp ад-Дина до крайности, и грудь его расширилась и расправилась, и не знал он, к чему приведет его дело, а Нур ад-Дин каждый день спускался к коням и вытирал их своей рукой, ибо знал, как они дороги везирю и как тот их любит.

А у кривого везиря была дочь, невинная, до крайности прекрасная, подобная убежавшей газели или гибкой ветке. И случилось, что она в какой-то день сидела у окна, выходившего на дом везиря и на помещение, где был Нур ад-Дин, и вдруг она услышала, что Нур ад-Дин поет и сам себя утешает в беде, произнося такие стихи:

О мой хулитель, одаренный благом Спокойствия, вкушающий покой. И ты б сказал, когда бы горьким ядом Испил судьбу, беду, позор мирской: Ах, от любви и от ее мученья Горит душа, как будто в заточенье! Тебя судьбы коварство пощадило, Тебя ее удары обошли, Так не брани того, кому судила Судьба рыдать и говорить в пыли: Ах, от любви и от ее мученья Горит душа, как будто в заточенье! Будь друг влюбленного, а не обидчик, Его от злых упреков излечи, Гляди и, страсть его не увеличив, Ему страданий бремя облегчи. Ах, от любви и от ее мучений Горит душа, как будто в заточенье! Я был среди других на всех похожим, Из бессердечных был, из их числа, И жил я под благословеньем божьим, Пока любовь меня не позвала. Ах, от любви и от ее мученья Горит душа, как будто в заточенье! Тот только знает, что есть униженье, Любовь безумство, горе и тоска, Чей ум уже в полууничтоженье И чье питье — два горькие глотка. Ах, от любви и от ее мученья и Душа горит, как будто в заточенье! О, сколько глаз не знают сна во мраке?! О, сколько век покоя лишены. А на щеках извилистые знаки Неутомимых слез проведены. Ах, от любви и от ее мученья Горит душа, как будто в заточенье! Их, безутешных, жаждущих друг друга, Минует сон, пугаясь их страстей. Любовь одела их в плащи недуга, Сон прогнала, исполнила скорбей. Ах, от любви и от ее мученья Горит душа, как будто в заточенье! Терпенья нету, — кости истончились, Здоровье со слезами утекло. Мне кажется — на свете замутилось Все то, что было ясно и светло. Ах, от любви и от ее мученья Горит душа, как будто в заточенье! Беда тому, кто под крылами ночи Томится и тоскует так, как я. Упал он в море, волны все жесточе, Должна погибнуть утлая ладья. Ах, от любви и от ее мученья Горит душа, как будто в заточенье! Блажен, кто обойден любовной мукой, Блажен, кто спасся от ее оков, Кто не истерзан страстью и разлукой. Спокойный и влюбленный — где таков? Ах, от любви и от ее мученья Душа горит, как будто в заточенье! О боже, помоги мне стать счастливым, Меня в моей печали не забудь И сделай твердым, сделай терпеливым, И пособи, и милосердным будь. Ах, от любви и от ее мученья Горит душа, как будто в заточенье!

И когда Hyp ад-Дин завершил свои последние слова и окончил свои нанизанные стихи, дочь везиря сказала про себя: «Клянусь Мессией и истинной верой, этот мусульманин — красивый юноша, но только он, без сомнения, покинутый влюбленный. Посмотреть бы возлюбленную этого юноши, красива ли, как он, и испытывает ли она то же, что этот юноша, или нет? Если его возлюбленная красива, как и он, то этот юноша имеет право лить слезы и сетовать на любовь, а если его возлюбленная не красавица, то погубил он свою жизнь в печалях и лишен вкуса наслаждения…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала восемьсот восемьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что дочь везиря говорила про себя: «Если его возлюбленная красива, этот юноша имеет право лить слезы, а если его возлюбленная не красива, он загубил свою жизнь в печалях». А Мариам-кушачницу, жену везиря, перевели во дворец накануне этого дня, и дочь везиря увидела по ней, что у нее стеснилась грудь, и решила пойти к ней и рассказать о деле этого юноши и о том, какие она слышала от него стихи, и не успела она до конца подумать об этих словах, как Ситт-Мариам, жена ее отца, прислала за ней, чтобы она развлекла ее разговором. И девушка пошла к ней и увидела, что грудь Мариам стеснилась, и слезы текут у нее по щекам, и она плачет сильным плачем, больше которого нет.

«О царевна, — сказала ей дочь везиря, — не печалься, и пойдем сейчас к окну дворца, — у нас в конюшне есть красивый юноша со стройным станом и сладкою речью, и, кажется, он покинутый влюбленный». — «По какому признаку ты узнала, что он покинутый влюбленный?» — спросила Ситт-Мариам. И дочь везиря сказала: «О царевна, я узнала это потому, что он говорит касыды [171] и стихи в часы ночи и часы дня». И Ситт-Мариам подумала про себя: «Если слова дочери везиря истинны, то это примета огорченного, несчастного Али-Hyp ад-Дина. Узнать бы, он ли тот юноша, про которого говорит дочь везиря!» И тут усилилась любовь Ситт-Мариам, ее безумие, волнение и страсть, и она поднялась в тот же час и минуту, и, подойдя с дочерью везиря к окну, посмотрела в него и увидела, что тот юноша — ее возлюбленный и господин Hyp ад-Дин. И она пристально всмотрелась в него и узнала его как следует, но только он был больной от великой любви к ней и влюбленности в нее и от огня страсти, мук разлуки и безумия любви и тоски и сильно исхудал. И он начал говорить и сказал:

171

Касыда— длинное стихотворение, наиболее распространенный жанр арабской древней и средневековой поэзии.

Сердце пленено, глаза в неволе, И у них заступников нет боле. В плаче и в тоске неумолимой, В страсти и в печали о любимой, В слове: «Как мне быть в моей заботе!» — Восемь свойств любимой вы найдете. Назову к ним шесть и пять в придачу. Слушайте, как говорю и плачу: Мысли, вздохи, боль, воспоминанья, Страсти, безнадежность и страданье. Брошенность, безумство, беспокойство, Горе, беды, — вот все эти свойства. Уж мое терпенье истощилось. Гибель для меня — господня милость. Страсть моя растет, мне нет покоя. Ты, кто спрашиваешь — что такое Огнь в груди, который полыхает? — Знай, что он в слезах не затухает. Утопаю я в морях рыданий И горю от неземных страданий.

И, увидев своего господина Hyp ад-Дина и услышав его разбивающие сердце стихи и дивные слова, Ситт-Мариам убедилась, что это он, но скрыла это от дочери везиря, сказав ей: «Клянусь Мессией и истинной верой, я не думала, что тебе ведомо о стеснение моей груди!»

А затем она в тот же час и минуту поднялась, и отошла от окна, и вернулась на свое место, и дочь везиря ушла к себе. И Ситт-Мариам выждала некоторое время, и вернулась к окну, и, сев у окна, стала смотреть на своего господина Hyp ад-Дина и вглядываться в его тонкость и нежность его свойств, и увидела она, что он подобен луне, когда она становится полной в четырнадцатую ночь, но только он вечно печален и струит слезы, так как вспоминает о том, что минуло. И он произносит такие стихи:

Я ждал свиданья, думал, что оно: Бессрочно. Нет! Страдать мне суждено. И слез потоки с морем в состязанье. Лишь от хулителей таю рыданья. Разлуки вестник! Если бы я мог, Ему язык без жалости отсек. Виню я дни за их насмешку злую, На их нерасторопность негодую. К кому идти — лишь ты мне дорога? Я сердце шлю — оно тебе слуга. Кто оскорбительницу обуздает За то, что своевольно унижает? Я дал ей душу, чтобы берегла, Но вся судьба разорена дотла. Я жизнь свою истратил на страданья, Хотя б в награду получить свиданье! Газель моя, властительница сил, Довольно расставаний я вкусил. Лицо твое — всей красоты слиянье, Грех на тебе — что я на расстоянье. Зачем я отдал сердце на постой, Сам виноват, что разлучен с тобой. Струятся слезы бурною рекою, Пойду за ними, ибо нет покоя, И умереть лишь потому боюсь. Что навсегда с надеждой расстаюсь.

И когда Мариам услышала от Hyp ад-Дина, влюбленного, покинутого, это стихотворение, пришло к ней из-за его слов сострадание, и она пролила из глаз слезы и произнесла такие стихи:

Свиданья я просила: вот оно, Но я нема, я смущена жестоко. И потому не произнесено Ни одного готового упрека.

И Hyp ад-Дин, услышав слова Ситт-Мариам, узнал ее, и заплакал сильным плачем, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, это звук голоса Ситт-Мариам — кушачницы — без сомнения и колебания и метания камней в неведомое…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала восемьсот восемьдесят девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Hyp ад-Дин, услышав, что Мариам произносит стихи, воскликнул про себя: «Поистине, это звук голоса Ситт-Мариам, без сомнения и колебания и метания камней в неизвестное! Посмотреть бы, правильно ли мое предположение, действительно ли это она или кто-нибудь другой!» И потом усилилась печаль Hyp ад-Дина, и он заохал, и произнес такие стихи: