Тысяча вторая ночь

Мистер Грэхэм поднялся с выражением непреклонной решимости.

– Я хочу посмотреть ковер,- сказал он кофейщику.- Вот деньги за гаданье. Но я хочу посмотреть ковер.

Он протянул для марабу двадцать франков. Марабу изволил их принять с величайшей небрежностью, но, услыхав о желании Грэхэма, отрицательно покачал головой.

– Для чего тебе смотреть коврик, сударь?
– спросил кофейщик.

Мистер Грэхэм разъяснил по-английски своим товарищам:

– Он орудует ковриком! Я в этом уверен. Это известный прием африканских магов! Он вычитал все на песке, на коврике. Если мог прочесть он, могут прочесть и другие. Это мне не подходит. Я хочу купить ковер.

Филипп Коллен рассмеялся.

– Вы думаете, что сила ясновидения заключена в коврике?
– сказал он.Вы полагаете, что это коврик из "Тысячи и одной ночи" с прикомандированным к нему духом, и собираетесь его купить? Надеюсь, что вы в самом деле заполучите духа: в высшей степени интересно иметь к своим услугам арабского джинна.

Мистер Грэхэм ничего не ответил; он в повелительной форме повторил кофейщику свое желание. Но ответ марабу был не слишком благоприятным.

– Он говорит: "Купишь коврик - сделаешь невыгодное дело".

– Откуда он знает, что я прогадаю на этой покупке, когда ему неизвестно, сколько я заплачу за ковер? Спроси его!

– Он говорит: "Ты сделаешь невыгодное дело, сколько бы ни заплатил за ковер".

– Вот это я называю честностью! Передай ему это!

– Он говорит: "Честность тут ни при чем. Но тебе невыгодно, сударь, покупать ковер, потому что он непокупной".

– Почему непокупной?

– "Потому,- говорит он,- что коврик нельзя купить даже тогда, когда он куплен".

Фаянсово-голубые зрачки мистера Грэхэма омрачились раздумьем.

– Коврик нельзя купить даже тогда, когда он куплен,- повторил он несколько раз.- Не разрешите ли вы этот ребус, Лавертисс! Или вы, профессор? Нельзя купить даже тогда, когда...

Колдун прервал его. Нараспев, тягучим голосом шейха, обучающего детей в мечетях, он прочитал изречение или стих из Корана, где постоянно возвращались три-четыре слова. Одно из них звучало вроде "серка", другое вроде "хиле", третье вроде "кедба".

Кофейщик внимал с суеверным почтением. Выслушав всю литанию, он перевел:

– Вот что сказал святой человек: "Коварством, а не силой, воровством, а не покупкой, обманом, а не правдой - так было, так и есть и так пребудет". Это все, что сказал святой человек.

– Ах вот что!
– сказал мистер Грэхэм и почесал в затылке.- Вот оно что!

Он посмотрел на друзей, словно ожидая пояснений. Марабу завел новую литанию, звучавшую в переводе с небольшими вариациями, как предшествующая: "Обманом, а не правдой, воровством, а не покупкой, коварством, а не силой! Так приобретается коврик, так будет он приобретаться. Духи пророков подчинены пророкам".

– Что за вздор он мелет? Даю ему пятьдесят франков за облезлый ковер. Скажи ему! Последовала третья литания.

– Сударь, - сказал кофейщик, - он просит тебя хорошенько обдумать то, что он говорит: "серка", а не "шира", "кедба", а не "шира", "хакк", "хиле" и "зур", а не "карха". Ковер нельзя купить. К тому же пятьдесят франков мало.

– На-на! Мы начинаем понимать друг друга. Его нельзя купить, но пятьдесят франков мало. По-моему, слишком много, но мне хочется иметь коврик. Даю сто. Скажи ему!

– Сударь,- сказал кофейщик,- он говорит в третий раз, что ты будешь патриархом глупцов, упорствуя в своем желании: ковер не покупается, даже когда он куплен. Коварством, а не силой, обманом, а не правдой, воровством, а не покупкой - так приобретался ковер, так будет он приобретаться. Так было, так будет. К тому же сто франков слишком мало.

– Ах вот как!
– язвительно заметил Грэхэм.- Даю ему полтораста франков, и больше ни сантима. Это крайняя моя цена. Передай ему и спроси его, продаст он ковер или нет?

Марабу долго качал бритой головой. Ответ его прозвучал так: "Полтораста франков - хорошо, я их возьму. Но что ковер станет твоим, о повелитель глупцов, об этом не может быть и речи. Ковер непродажный. Он быстро ко мне вернется! Но полтораста франков - хорошо, я их возьму".

Мистер Грэхэм был смущен.

– Как нужно понимать, что ковер к нему вернется?

– Он к нему вернется.

– Он собирается его выкрасть?

– Нет,- говорит он,- но дух вернет ему коврик.

– А сам он не будет помогать духу?

– Не будет.

– Он хочет, чтобы я этому поверил?

– Он еще раз сказал: "Это так".

– Он хочет, чтоб я поверил, будто джинн извлечет коврик из моего чемодана?

– В третий раз он сказал: "Это так, но повторять одно и то же скучно".

– Так передай ему, что, если это случится, я сам буду одержим всеми духами, сидящими в коврике. Понял? Передай ему это.

– Он говорит: "Полтораста франков - хорошо, я возьму их".

Мистер Грэхэм взглянул на марабу, на темно-коричневую кожу его лица; лоснящееся на солнце, покоробленное, как пергамент, лицо это было неизъяснимо, как стих Корана. Затем он сплюнул на африканскую землю, вынул три пятидесятифранковые бумажки, завладел ковриком и принялся исследовать свое приобретение: коврик был длиною в метр, желто-бело-красный, как пустыня, зигзагообразного тканья, обыкновеннейший "мергум", лишенный особых примет, если не считать возраста и следов многократных коленопреклонений. Мистер Грэхэм скатал коврик и, вызывающе глядя на марабу, сильной рукой сжал покупку:

– Если коврик от меня уйдет, я съем свою собственную голову! Понял? Ill eat my head. Передай ему!

– Куплен коврик вместе с джинном,- сказал Филипп Коллен.

– Кстати, вот и поезд!

Через десять минут глянцевитый белый поезд ушел из Айн-Грасефии в пустыню. Под головокружительно пустыми небесами простиралась порожняя земля, в этой зияющей глуши выделялись вокзал Айн-Грасефия и кафе; они переглядывались, словно спрашивая друг друга: какая нелегкая занесла нас сюда? А в кофейне мальтийский ублюдок с католическим крестом на груди, феской на макушке и розой за ухом терзался тем, что до следующего поезда нельзя рассчитывать даже на арабских клиентов.

4

О том, как поезд, попыхивая и покряхтывая, пробирался в черной бархатной ночи, кишевшей летучими мышами, словно нежитями; о желтых звездах на небе, пылавших, словно очи звериных божеств Египта; о бочонке с пальмовой водкой, удачно приобретенной мистером Грэхэмом в Хадж-эль-Уюне; о молчаливой оргии с упомянутым бочонком у открытого окна; о персиковых деревьях на станции, шелестевших в такт мыслям Грэхэма; о каких-то бурнусах, появившихся в тусклом свете станционного фонаря и нырнувших обратно в ночь; о часах, которые шли и не шли; о тяжелой голове, все ниже и ниже клонившейся на трудно дышащую грудь, - обо всем этом ограничимся вышесказанным. Да будет все это окутано сотканным милосердной рукой покрывалом, таинственно-непроницаемым, как африканская ночь. Скажем лишь, что было три часа ночи, когда мистер Грэхэм ввалился в купе, где Филипп Коллен и Лавертисс спали уже неправедно заслуженным, но праведным сном.