Тысяча звуков тишины (Sattva)

Тщательно ощупывая и осматривая свое тело перед зеркалом, я порой бывал удовлетворен. Набухшие бицепсы, сбитая грудь, округлившиеся плечи – мышцы становились латами, кольчугой из телесных тканей. Но все это требовало применения, убедительной проверки. И, заглядывая в свои немигающие глаза, я мысленно говорил себе: «Ну что ж, Шура Мазуренко, ты уже, пожалуй, способен свернуть кому-нибудь шею». Чего там делать тайну из очевидного – я жаждал и готовился стать вожаком. Что я доподлинно чувствовал, так это извечное столкновение внутри моего естества двух начал: спокойной, упорной силы творящего разума и стихийной, аномальной, легко воспламеняемой силы абсурда. Обе силы заряжены, как автомат, патронами со стальными сердечниками необыкновенной мощи. И обе силы питаются из разных источников. Первая – от всеобщего, реализованного космического сознания Вселенной, с которым каждый из нас связан подобно тому, как еще не рожденный ребенок соединен пуповиной с матерью. Вторая пополняет свои резервуары из темных и душных глубин подземелья.

Признаюсь, я боялся тюрьмы. Ею меня не раз пугал участковый, компетентный и грозный мент, умевший подкреплять угрозы убедительными иллюстрациями деформированных судеб старших ребят, которые уже отправились по этапу. Вернее, боялся-то я не самой тюрьмы, а всего, что может преградить путь героической биографии. Потому я действовал предельно осторожно. Однажды на уроке физики Аркаша Масенков, один из самых дерзких учеников и патологических негодяев района, кстати, стоявший на учете в милиции, стал натурально хамить учительнице. Сначала он начал играть на принесенной и упрятанной в шкаф гитаре. Его просили угомониться – на носу ведь были выпускные и вступительные экзамены. Я же молчал и выжидал. Когда Аркаша гнусно заругался да еще запустил в учительницу помятой тетрадкой, я артистично сыграл роль возмущенного ученика, которого достали выходки товарища. Я внезапно подскочил к нему спереди, так, чтобы он мог защищаться, если бы захотел, и нанес ему отменно выверенный удар в нос. Он повалился вместе с гитарой. По себе я отлично знал, что у него все смешалось в голове, там только темень и мигающие звездочки, уплывающие и появляющиеся, как на лодке при сильной качке. Кроме того, по руке у него текли обильные струи вишневого цвета. Когда голова моего ошалевшего от болевого шока оппонента оказалась выше парты, я ухватил его за затылок и резким коротким движением ударил головой о парту. Одноклассник закричал, кто-то звал на помощь, кто-то улюлюкал, какой-то женский голос жалобно вопил: «Остановись, ты же убьешь его!»

Меня все предупреждали, ругали, грозились выгнать из школы, но я-то нутром чувствовал: тайное общественное мнение было на моей стороне. Никто не заподозрил инсценировки. Никто… кроме участкового. «Мазуренко – ты паршивая скотина и поступил по-звериному, – были первые слова человека, которого я уважал и боялся, – не думай, что все сойдет тебе с рук. Все это вылезет не сегодня-завтра». Я готов был с ним согласиться: «Да, я скотина, но мне это было нужно. Очень нужно, до нестерпимого визга! И потом, если вы все такие умные, то почему мне все сходит с рук?! Почему я вас переигрываю?!» Такие вопросы я хотел бросить ему в лицо. Но вместо этого я изобразил покаявшегося падшего ангела и просто попросил его по-человечески: «Семен Игнатьевич, простите, меня черт попутал. Отправьте меня, пожалуйста, в армию, в ВДВ непременно, на исправление. Я службой Родине докажу, что не так уж плох, как вы обо мне думаете». Он смягчился и… помог».

Лантаров вздрогнул: посторонний шум ворвался в его сознание. Он оторвался от тетрадки. Оказывается, это включился холодильник – единственное технологическое существо, обитающее в этом оглушенном тишиной доме. Лантаров невольно прислушался: действительно, шум работающего холодильника был инородным, лишним в этом доме, на этом участке Вселенной.

Часы показывали два пополудни. Он решил отложить чтение – Шура вот-вот должен был вернуться, и Лантарову было бы неловко оказаться застигнутым за чтением. Кроме того, его тело затекло, и необходимо было хоть как-то его размять, заставить хоть немного служить своему хозяину. Осторожно, щадя ноющие от боли места, он стал сползать с жесткого лежака.

3

Возбужденный прочитанным, Лантаров некоторое время бесцельно перемещался на костылях по комнате. Глаза его почему-то чаще, чем раньше, стали натыкаться на плакаты и надписи на них. Это происходило и раньше, и он даже механически проглатывал надписи, лица же мудрецов и философов становились такой же привычной частью интерьера, как и сами полки. Теперь он стал вчитываться более осмысленно, удивляясь, что слова раньше не произвели никакого впечатления. Прежде это были непонятные наборы слов, заумщина, похожая на бессмысленные избитые выражения, которыми щеголяли некоторые преподаватели в университете. Но теперь все казалось иным, приобрело совсем другие оттенки. Как будто благодаря шаманским рецептам Шуры сознание стало медленно оживать и освобождаться от сковавших его льдов. Он вдруг увидел, что плакаты и таблички, совершенно различные по размерам, но одинаково аккуратные, все в деревянных рамках из неокрашенной сосны висели в разных местах дома, подобно фотографиям или картинкам. Ранее непонятные надписи, оказывается, были довольно красиво выполнены краской. Было очевидно, что тот, кто наносил слова на фанерные дощечки, очень старался, выбирал различные цвета и шрифты, склоняясь преимущественно к готическому начертанию букв.

Теперь некоторые надписи потрясли Кирилла. На табличке в ногах жесткой деревянной кровати Шуры он прочел надпись, запрессованную в смысловую комбинацию размашистыми буквами черной краской: «Когда воина начинают одолевать сомнения и страхи, он думает о своей смерти. Мысль о смерти – единственное, что способно закалить наш дух». Ниже стояла подпись: «Карлос Кастанеда».

Кирилл задумался: «Странно, но ведь нас должна закалять мысль о жизни, а не о смерти. И почему именно эту надпись, а не какую-либо другую Шура избрал для самого частого прочтения? Ведь, просыпаясь, он сразу видит именно ее. Странный, однако, человек, если он все время думает о смерти».

Затем он увидел, что у изголовья есть еще одна табличка. Медленно шевеля губами, он прочитал вслух: «Основной выбор человека – это выбор между жизнью и смертью. Каждый поступок предполагает этот выбор. Эрих Фромм». Он ничего не понял и замотал головой как человек, который хочет и не может проснуться. Затем прочитал еще раз, вдумался в то, что стояло за словами. Он наткнулся на стальной щит. «То есть, что бы мы ни делали, это непременно относится либо к продолжению жизни, либо к ее прекращению. Но ведь это же не так… Надо будет спросить Шуру, как он это расшифровывает», – подумал Кирилл. Особенно ему понравилось выражение все того же Кастанеды: «Воин должен сосредоточить внимание на связующем звене между ним и его смертью, отбросив сожаление, печаль и тревогу. Сосредоточить внимание на том факте, что у него нет времени. И действовать соответственно этому знанию. Каждое из его действий становится последней битвой на земле. Только в этом случае каждый его поступок будет обладать силой».

Лантаров догадался, что слово «воин» – фигуральное, а обращение направлено к каждому читателю этой надписи.

Тут, в могильной тишине зимнего леса, среди застывшей, будто медитировавшей природы смысл прочитанного стал медленно проникать в сознание.

– Шура, почему у тебя так много табличек посвящено смерти? – спросил Лантаров, когда они собрались перекусить.

– А-а, – протянул Шура удовлетворенно, – заметил наконец. А я ждал этого вопроса – он означает, что ты оживаешь…

Он немного помолчал, с наслаждением жуя черный хлеб. Кирилл не мешал, он уже знал по выражению лица, что сейчас этого небожителя прорвет.

– Ну, во-первых, не так уж много. Просто тебе сегодня именно эти попадались, что, кстати, не случайно. О смерти нужно думать, но только не так, как мы обычно привыкли думать.

– А как же?

– А ты потереби свою память, покопайся в себе и честно ответь, при каких обстоятельствах ты вспоминал о смерти.

Кирилл задумался и перестал жевать.

– Ну, когда отец умер, я тогда думал. И после того бывало…

– Но как ты думал? – настаивал Шура, отложив хлеб.

– Переживал… Помню, когда гроб опустили в яму, у меня все внутри сжалось: все, вот такой конец у нас всех, простой и бесхитростный. Как ни трепыхайся, тебя засунут в такую же яму. Сегодня ты был, а завтра тебя уже нет. И больше никто о тебе не вспомнит… И понимание этого было самым ужасным впечатлением…

– Стоп! – резко остановил его Шура. – Вот мы и коснулись главного.

Кирилл умолк и с недоумением посмотрел на собеседника.

– Где здесь ключевой момент? – Шура выглядел учителем, вытягивающим ответ из туповатого ученика.

– Где? – переспросил Кирилл, глядя на него округлившимися глазами и все еще не понимая, чего от него добивается странный отшельник.

– Да в том, что ты просто примеряешь саван на себя, что ты просто боишься ее, независимо от того, насколько ты скорбишь об умершем. Ведь так?!

– Не знаю, – неуверенно сказал Лантаров, – и в чем же тут секрет? Все боятся смерти…

Лантаров сказал, а сам подумал вдруг: «А ведь верно, что человек просто примеряет на себя ситуацию. Ведь я содрогнулся как раз в тот момент, когда отца опускали в землю – все во мне протестовало против такого исхода. И протестовало из чистого страха перед этой ямой, похожей на бездну… Моего личного страха!»

– Да нет, секрет тут как раз есть. Отношение к смерти, на самом деле, у людей неодинаково. И тут нам, кого приучили бояться смерти, могут помочь те, кто пришел к пониманию истинных превращений, великого таинства изменения состояний. Тогда-то и возникает понимание подлинной ценности жизни. И тогда перестают говорить «трепыхаться». Но и это не самое главное в необходимости думать о смерти.