Тюрьма и воля

В самом конце 2002 года Ходорковский пришел к премьер-министру Касьянову с предложением, от которого, казалось бы, трудно отказаться. Он предложил доплатить за приватизацию, закрыть этот вопрос раз и навсегда и ввести единовременный «компенсационный» налог на бенефициаров приватизации в стране по примеру модели Тони Блэра в Великобритании после 1997 года.

Михаил Касьянов (председатель правительства России в 2000–2004 годах): Ходорковский пришел ко мне с этим проектом закона. Один. Он предложил закончить историю с приватизацией — по сути, бизнесмены предлагали доплатить, сказал, что это будет хорошо для бизнеса, а правительство поддерживает бизнес, и это будет хорошо для страны. Он сказал, что «мы понимаем, что это все было несправедливо» и вот есть проект закона, тут всего две странички. Очевидно было, что он говорил не только от себя, но от группы крупных бизнесменов. Он это не акцентировал, но это было понятно из каких-то его ремарок и пояснений.

Он также предложил: «Только не говорите нам, кому сколько денег нужно будет внести», то есть не оценивайте за нас степень несправедливости в том или ином случае. Он сказал, что они сами между собой знают, сколько каждый должен вернуть государству. То есть он предлагал принцип решения проблемы, а конкретно по деньгам они соберутся и решат сами. Мы вместе прикинули, сколько примерно это может быть. Получалось $20–25 млрд с учетом роста капитализации компаний за годы, прошедшие после залоговых аукционов. Я сказал, что я согласен и поддерживаю эту идею. Речь не шла о какой-то форме налога, предполагалось единовременное внесение средств в отдельный фонд, который будет расходоваться на государственные цели, не в рамках бюджета, а в результате отдельных решений. Ходорковский сказал, что бизнесмены хотели бы войти в наблюдательный совет, участвовать в обсуждениях и быть причастными к решениям относительно трат из этого фонда.

Мы поговорили. Я взял его бумагу. Там все было просто и конкретно — будет создан фонд, в который участниками приватизации будут внесены средства, и эти деньги будут тратиться на государственные цели.

Через пару дней я пошел с этой бумагой к Путину. Это же история не чисто финансово-экономическая, но и политическая. Я сказал Путину, что считаю идею правильной, что она хороша для повышения стабильности в стране, для привлечения иностранного капитала, для роста инвестиций и доверия к нам. Сказал, что пора закрыть эту тему и это хороший способ, будут внесены хорошие деньги и это будет помощь тем реформам, которые начали проводить.

Путин послушал, взглянул на эту бумагу и сказал: «Ну ладно, я изучу повнимательней». Потом открыл ящик и положил ее в стол. Я где-то через месяц напомнил ему о нашем разговоре. Он ответил что-то типа того, что он еще не посмотрел. Я понял, что он не хочет говорить на эту тему.

Теперь уже, с учетом всего произошедшего потом, мне совершенно понятно, что он видел в этом подвешенном и нерешенном вопросе механизм удержания всех на коротком поводке. Через год началось преследование Ходорковского и ЮКОСа. И осенью 2004 года мне стало абсолютно ясно, что все это звенья одной цепи, что это были не спонтанные действия и ошибки, включая посадку Ходорковского, что в действиях Путина была логика. Она же включала закрытие политического пространства для независимой политики. Я считаю, что его действия были преднамеренными, что он понимал, какие последствия может иметь предложенный Ходорковским закон… С моей точки зрения, позитивные для страны и для бизнес-сообщества, но с его точки зрения — негативные. Считайте, что свою стратегию относительно олигархов он тогда сформулировал: держать их на крючке, чтобы дернуться не могли, чтобы всегда были обязанными и всегда были плохими.

Конечно, он боялся больших денег, боялся, что они могут поддержать другие политические силы, что они могут оказаться неуправляемыми, а неуправляемые люди с большими деньгами — это для него большая опасность.

2002-й стал очень удачным годом для ЮКОСа. Таким же обещал быть и 2003-й, который начался с переговоров о слиянии ЮКОСа и «Сибнефть».

МБХ: 2002–2003 годы стали годами начала разведки и освоения Восточной Сибири (Якутия, Эвенкия), выхода в Казахстан и в акваторию Черного моря, начала проектирования мощностей комплексного освоения нефтегазовых месторождений той самой Восточной Сибири и Арктики. Мы запустили в работу три новых научных центра (два — в Москве и один — в Томске), два центра переподготовки кадров (тоже в Москве и Томске). Да много чего еще.

Горько вспоминать, как сшибли на взлете. Не меня — прекрасную производственную компанию.

Глава 13 При Путине Михаил Ходорковский

В какой-то момент мне показалось, что я недооценил Путина

Мое ретроспективное восприятие Путина сейчас искажено многолетним противостоянием. Тем не менее попробую сохранить объективность.

В 1999 году я, не слишком активно, возражал против назначения Путина. Причина была даже не в его кагэбэшном прошлом, а в очевидном отсутствии управленческих навыков. Я был уверен, что на этапе построения институтов государства такой человек не годится.

Я знал, что Ельцин уйдет, знал, что Путина назначат. Однако решение Ельцина мной не оспаривалось. Я полагал — ему виднее. Ему действительно было уже тяжело. После отставки я был у Ельцина в гостях, поскольку относился к нему и к его жене Наине Ельциной «лично» — и очень хорошо. Как они ко мне — не знаю.

Впервые я встретился с Путиным уже после его назначения премьер-министром. До назначения мы не пересекались вовсе. По-моему, до этого с ним общался Невзлин, и, говорят, взаимное общение не очень сложилось…

Первое впечатление о Путине мне сложно теперь отделить от последующих событий, но ничего особенного ни тогда, ни сейчас я в нем не вижу. Обычный, нормальный человек, на которого наложило серьезный отпечаток воспитание — и дворовое, и по месту службы: никому не верит, кроме «своих». «Своим», впрочем, думаю, тоже не очень, но больше, чем всем остальным. Приверженец «теории заговора», умеет слушать и подстраиваться под собеседника, легко учится, но, в отличие от Ельцина, втискивает чужую точку зрения в свою внутреннюю модель. Не согласующееся с его моделью — отсекает. Иногда у него появляется недоумение от слишком очевидных разногласий его модели с реальной действительностью. Он это видит, но подавляет в себе сомнения, встраивая в конце концов то, что встраивается, и забывая прочее. Птолемей так достраивал геоцентрическую модель солнечной системы, вместо того чтобы перейти к гелиоцентрической.

Я честно пытался помочь Путину в работе по выстраиванию системы регулирования промышленности на законодательном и аппаратном уровнях. Более того, в какой-то момент мне показалось, что я недооценил Путина как человека демократических убеждений, когда в одном узком, но крайне влиятельном кругу общественно-государственных деятелей весьма консервативного толка он заявил, что страна — гораздо больше, чем государство, и работать надо именно в интересах страны.

Я, несомненно, видел, чем заняты приближенные его круга, но ошибочно полагал, что подобные издержки неизбежны в переходный период.

Перелом

Точкой перелома для меня стал санаторий «Русь» [98] . Я, в отличие от Леонида, не очень напрягся от самого факта, что администрация решила забрать его себе, но полагал, что они должны были попросить, а не отнимать.

И к Путину я подошел не с тем, чтобы не забирали. Надо — заберите. Я просил письмо, чтобы мы могли объяснить рабочим, почему у них исчезло такое замечательное место отдыха.

Было же понятно: одно дело — «попросила администрация президента», другое — просто так исчез санаторий, «продали, гады, о рабочем человеке не думают, только карманы себе набивают!»

98

Санаторий в г. Сочи на Черном море, который достался ЮКОСу вместе с ВНК. Санаторий предназначался для отдыха рабочих и сотрудников компании. Затем его экспроприировала администрация президента Путина. — НГ.

Так вот, Путин ушел от разговора. Стала понятна модель отношений — «черная крыша». То есть то, что было в 1990-е годы с теми, кто шел «под бандитов»: плати, а еще возьмут то, что понравится.

Конечно, я не сразу сделал окончательный вывод, но тревожный звоночек зазвенел.

Скажу сразу: улица Гурьянова, Дагестан, «Курск» звоночками не стали, поскольку я был и остаюсь не слишком «в теме», но знал, как могут подставлять человека на таком посту.

Что же касалось Гусинского и НТВ, я не верил, что это сделал Путин лично, пока в конце концов мне не рассказал ситуацию «из первых рук» человек, к которому я относился с большим уважением.

Я болезненно отреагировал на закрытие НТВ. Причина даже не столько в Гусинском. Я многих из тамошних ребят знал и любил (если применимо это слово). Мы с ними встречались и до того, и во время, и после. Все было так отвратительно, что я эмоционально сломался. Потерял внутреннюю лояльность власти, которую хранил со времен Бориса Ельцина.

Тему я знал подробно, ее много обсуждали мы все. Гусинский действительно взял кредит у Газпрома, действительно пытался политически шантажировать правительство, чтобы они заставили Газпром продлить кредит. И вот именно здесь возник вопрос: что выберет власть? Какой сигнал подаст своим решением? Ведь были варианты решения: продлить кредит, ввести внешнее управление финансами, создать общественный совет и другие. Законы позволяли.

Мы тогда с коллегами по Российскому союзу промышленников и предпринимателей обсуждали эту ситуацию, и возник вопрос: а в принципе чьи интересы надо учитывать в первую очередь? Газпрома, предоставившего кредит (собственность), или общества, имеющего право на независимое от государства электронное СМИ (свобода слова)?

Я тогда в первый раз сформулировал свое политическое кредо, отличное от позиции части моих коллег: свобода слова важнее. Что, конечно, не означало права не возвращать кредит, но кредитор, чьи интересы пересеклись с важным общественным интересом, мог и должен был это предвидеть. А значит, при разрешении конфликта он обязан учитывать необходимость поддержания баланса между своим и общественным.

Власть предпочла воспользоваться ситуацией, чтобы демонстративно заткнуть рты и еще поиздеваться. Противно.

Важно: власть, организовавшая такое и так, как это сделали с НТВ, перестала быть моей, распавшись на союзников и противников.

Я пытался помочь, и мы помогли МОСТу. Совет директоров ЮКОСа меня поддержал, а возможности у нас были ограничены. А потом мне все это влепили в первом уголовном деле. Ума хватило в кассации соответствующие эпизоды снять.

Но это было позднее. До того момента я отделял Путина от некоторых членов его команды, что и оказалось ошибкой восприятия. А ее результат — попытка переубедить президента в отношении ситуации с коррупцией в феврале 2003 года.