Тюрьма
Шрифт:
Он не заметил, как быстро прошло время прогулки, и, когда рябой надзиратель, подойдя к нему, сказал: "Пожалуйте в камеру..." - он удивлённо воскликнул:
– Уже?
Надзиратель утвердительно кивнул головой. В коридоре он тихо сообщил Мише:
– А у меня мамаша в богадельне...
И виновато опустил голову.
– Ага!.. Ну - ничего!
– улыбаясь, сказал Миша, не найдя более удачных слов. Снова закрылась тяжёлая дверь камеры, резко и зло загремело железо засова и замка...
Так и потекла его жизнь день за днём, однообразно правильная, одноцветная...
V
...Поверка давно кончилась, и тюрьма спит тяжёлым сном. Сквозь глазок в двери из коридора доносятся
Сегодня, во время прогулки, рябой досказал ему свою историю. Он - сын какого-то офицера, который соблазнил его мать, швейку, и - бросил её, оставив на память о себе свою фотографическую карточку и ребёнка. Молодая женщина четырнадцать лет нянчила сына и всё работала без отдыха, не имея в жизни ничего, кроме сына. Она отдала его в приходскую школу, потом в городское училище, но там однажды учитель дёрнул мальчика за волосы, и мать, никогда не сказавшая сыну своему даже грубого слова, взяла его домой. Потом она нашла ему место писца у судебного следователя, а сама все шила, делала цветы, вязала чулки, всё работала. Сына взяли в солдаты, и там он, воспитанный любовью матери и влюблённый в неё, не стерпев насмешек над нею со стороны унтер-офицера, ударил начальника во время ученья. За это его отдали на три года в дисциплинарный батальон, без зачёта службы, а мать его всё работала и плакала над жизнью своего сына. Прослужив в солдатах семь лет, измученный, запуганный, он воротился домой и нашёл мать почти ослепшей, - она уже не могла работать, а ходила на паперти церквей собирать милостину... Но и тогда она подарила ему шарф, связанный ею, - последнюю работу дряхлых пальцев и полуслепых глаз, последнее воплощение своих сил, безропотно отданных сыну. Он несколько месяцев не мог найти себе дела и жил милостиной, собранной матерью. А потом она совсем ослепла; он, наконец, получил место в тюрьме; кто-то поместил слепую старуху в богадельню, и там она теперь вяжет чулки сыну своему...
"Какая женщина!
– - думал Миша.
– Сколько любви... сколько простой, трогательной красоты!"
Он вспомнил пугливые, недоумевающие глаза рябого, его тихий голос...
– Какой же смысл в её труде, если сын всё-таки...
– Господин Малинин!
– послышался громкий шёпот.
Миша вскочил с нар, - в окошечке двери беспокойно светился глаз надзирателя.
– Вы чего говорите?
– спрашивал старик.
– Я? Я - не говорю...
– удивлённо ответил Миша.
– Ведь я слышал!
– Это, должно быть, так...
– То-то... А вы удержите себя...
Глаз надзирателя на минуту скрылся, потом снова явился, и старик заговорил предупреждающим шёпотом:
– Вот так же всё разговаривал с самим собой... один тут... сказать правду - племянник он мне...
– Ну?
– быстро спросил Миша.
– Ну, и свезли его в сумасшедший дом...
– Племянник ваш?
Глаз странно прыгал, - должно быть, надзиратель утвердительно кивал головой.
– И - сидел здесь?
– тихо спросил Миша.
– В девятом номере...
– И вы его... вы - тоже были здесь?
– не сразу сказал Миша.
– Я здесь - семнадцать лет, - спокойно ответил старик.
Миша, глядя на тусклый глаз старика, на его длинный хрящеватый нос, хотел спросить его:
"Неужели и племянника своего вы так же вот караулили, как меня?"
Но, боясь обидеть старика, он не спросил об этом, а только сказал:
– Давно вы здесь...
– Подождите-ка,
я стул принесу себе, - подмигнув, зашептал старик, - а то - трудно мне нагибаться... спина болит.Он ушёл. Миша стоял перед дверью, слушая шарканье его ног, и думал:
"Если у человека есть душа - у этого она должна быть такая же тёмная, сморщенная и сухая, как его лицо..."
Старик воротился, бесшумно приставил к двери стул, и снова в круглом отверстии явился его глаз и мохнатая, седая бровь, высоко поднятая над ним.
– Вот так-то лучше, - заговорил он.
– Спать я не могу - косточки болят... И вы не спите... вот мы и поговорим... Ночью это можно... днём нельзя, а ночью - кто узнает? Днём-то я притворяюсь, будто строгий с вами... нельзя иначе, начальство требует! А ночью и с вами можно поговорить... К тому же - какой вы преступник? Эхе-хе! Жалко мне вас... Смеётесь вы, радуетесь, будто вам чин дали... молодость! Повинились бы вы начальству-то...
Мише стало неприятно слушать. Он нервно наклонился к двери и спросил старика:
– Ваш племянник чем занимался?
Снова зашуршал в камере сухой, бесцветный голос:
– Слесарь... Инженера он застрелил... Про него даже в газетах писали... как же! Он сам мне газету читал... случаем она попала, а в ней как раз про него и напечатано... Читал он - и смеялся... вот как вы... Резкий парень был... Мать-то его - сестра моя - ревела, ревела... Однако слезой кровь не смоешь... Бывало, я скажу ему - ну что, Фёдор, какова она, тюрьма-то? А он только фыркнет... Сначала - всё молчал он здесь, сердитый был. А потом - разговаривать начал... да и заговорился...
– Что же он говорил?
– тихо осведомился Миша.
– А так - разное... кто же его знает? Вы не калужский сами-то?
– Да...
– То-то... фамилия знакомая. Почтмейстер в Калуге был, Малинин...
– Отец мой...
– Ну-ну... ведь и я калужский... да! Умер отец-то?
– Умер...
– Та-ак... все умрём!
Говорили они оба шёпотом, и голоса их шуршали в тишине, как сухие листья осени. За окном, как бы отмеряя уходящие минуты, глухо топали по земле мерные шаги часового.
– Скучно вам здесь?
– спросил Миша.
– Старикам везде скушно...
– ответил ему из-за двери шёпот.
– А... племянника жалко было... когда он здесь сидел?
– Что же его жалеть, коли он человека убил... Сестру жалко... А кто человека убил...
Старик вдруг замолчал, и лицо его исчезло, точно упало вниз. Миша смотрел в окошечко и ждал.
Лицо старика поравнялось с его лицом, и, медленно двигая тонкими губами большого рта, окружённого клочьями седых волос, старик, кивая головой и как будто усмехаясь, сказал:
– Соврал я... жалко мне Федьку... тоже молодой был... хороший парень...
Вдруг по коридору, всколыхнув тишину, точно порыв ветра тёмную воду уснувшего пруда, пронёсся дикий, потрясающий вой:
– Не бей... голубчики... помилуйте!
– Что это? Что?
– вздрогнув, крикнул Миша.
– Ш-шш!
– зашипел старик.
– Ничего... Это он во сне... они часто кричат... Тоже ведь у всякого своя совесть есть... Нуте-ка, спите... Ложитесь-ка с богом... Уж двенадцать било...
Он встал и пошёл прочь, и ноги его так шаркали, точно по полу тащили что-то большое, мягкое и очень тяжёлое.
Миша подошёл к нарам, лёг и уставился печальными глазами в каменный, грязный свод, молча нависший над его головой.
VI
Миша как бы откачнулся куда-то в сторону от своего маленького прошлого, и самое яркое в этом - его "подвиг" - уже не так часто вспоминался ему. В странной жизни тюрьмы он чувствовал отдалённый намёк на что-то, пока ещё недоступное его сознанию.