Тюрьмой Варяга не сломить

— Где моя рубашка?

Виталька Гроб сделал шаг вперед и спаясничал:

— Да ты никак замерз, бедненький? А мы ведь, представь, из твоей рубахи хорошие «дрова» заготовили. Чифирчику, знаешь ли, захотелось. Спасибо не говорю, ты ведь нам сам предложил. Верно, братки?

— По какому праву наколку с ангелочками нарисовал? — сурово поинтересовался Федька Лупатый.

Варяг молчал.

— Ты что, настолько крутой, что и отвечать не хочешь? — переспросил Лупатый. — А мы ведь люди серьезные и не все время ласковые. Мы ведь и строго спросить можем. Если в молчанку будешь играть, так тебя быстро в петушиную стаю определим! — подался он вперед. — Слышь, ты, гнида?

Варяг изо всех сил прижал пальцы правой руки друг к другу и коротким резким выпадом выстрелил прямой ладонью вперед — в кадык Феди Лупатого. Тот, даже не успев среагировать, охнул, чавкнул глоткой и, закатив глаза, завалился на спину. Удар был настолько силен и точен, что у Феди перешибло дыхание, тело забилось в судорогах. В камере воцарилась гробовая тишина.

А Варяг, тяжело передохнув, тихо спросил:

— Кто еще хочет узнать, по какому праву у меня на груди наколка с ангелами? Я вижу, вы тут целое толковище устроили, но если вам это неизвестно, то поясняю, что с воров может спрашивать только сходняк, а не разномастная шантрапа.

Сидельцы невольно пооткрывали рты — вот она настоящая масть! Теперь это был совсем другой человек, и, несмотря на измученный, болезненный вид, он сейчас совсем не походил на бесформенную груду мяса, каким казался еще полчаса назад. Все в камере почувствовали, какой огромной силой и опасностью повеяло от незнакомца. Сейчас уже никто не сомневался, что этот парень скорее умрет, чем даст себя унизить; даже если у него отнимутся руки и ноги, он одними зубами сумеет защитить себя.

Федя Лупатый был мертв. Его открытые глаза удивленно взирали в потолок.

— Не почтителен был покойник к ворам, а это всегда чревато неприятностями, — тяжело, сквозь зубы процедил Варяг. — Я думаю так, споткнулся парень, да по своей неловкости напоролся горлом на край шконки. Такое бывает… Верно, пацаны?!

Шок от случившегося у зэков понемногу сменился почтением и страхом: быстрое перерождение жалкой безобидной гусеницы в смертельно опасного скорпиона произвело на обитателей хаты неизгладимое впечатление.

— Кто здесь за пахана? — едва слышно спросил незнакомец.

Говорить ему было очень трудно, он едва держался на ногах, но у присутствующих возникало ощущение, что его голос звучит как могучий колокольный звон, как гром среди ясного неба, и что именно этот парень призван стоять на страже неписаных законов тюрьмы и требовать их неукоснительного соблюдения.

— Я, — безрадостно отозвался со своего места Веселый.

Теперь голос пахана прозвучал виновато: он без труда распознал в новеньком сильную масть.

— Я — за вора. Погоняло Варяг. Может, слыхал?

Веселый так и поперхнулся. Он кашлял долго, сотрясаясь всем телом.

— Как же не слыхать! — Голос пахана дребезжал, а зубы стучали от страха.

— Так что же, пахан, случилось с моей рубашкой?

— Да, понимаешь, Варяг, тут у нас маленькое недоразуменьице вышло, — виновато залепетал Веселый.

Превозмогая боль, Варяг с трудом распрямился и направился в дальний угол камеры, к месту Веселого.

— Держать вора у дверей, когда он находится в беспамятстве, это, по-твоему, недоразумение? — спокойным голосом отреагировал Варяг.

— Варяг, да понимаешь, как все это вышло… И потом, кто знал?

— На то ты и пахан хаты, чтобы знать! Ты поставлен, чтобы следить за порядком, а вместо этого посеял беспредел…

— Варяг, пойми…

— …Ты воспользовался моей беспомощностью, чтобы унизить вора. А вместе со мной ты унизил все воровское братство. Лунявый ты пахан! И хату такой делаешь. — Варяг, тяжело дыша, обливаясь потом, выстаивал на ногах из последних сил. Его сознание снова начинало мутиться. Но он видел, что сокамерники уже определились в своих симпатиях. — Видно, пахан, твоя судьба умереть в этой камере… случайно свалившись со шконки. Впрочем, я могу дать тебе шанс выжить. Если, конечно, пожелаешь.

— Что я должен сделать, Варяг? — просительно, дрожа всем телом, промямлил Веселый.

— Лезь под шконку! Отныне твое место там, на полу. Ну?! Не заставляй меня ждать.

Веселый колебался считаные секунды, а потом, не выдержав страшного напряжения, задрал тощий зад и полез под шконку. Варяг тяжело опустился на место Веселого и обратился к Витальке Гробу:

— Ты меня назвал птенчиком? Зря ты так! Не умеет у нас молодежь уважать старших. К тому же у тебя есть серьезный недостаток — ты слишком громко говоришь, а в присутствии вора нужно сбавлять на полтона. Давай под шконку!

— Да ты чего? Братва! Что это он здесь раскомандовался?

— Кому сказано, под шконку!

— Ну еще чего!

— Вот что, братва, вижу, парень попался упрямый, — осмотрел Варяг примолкших зэков. — Окуните этого горлопана в парашу, а потом делайте с ним все, что хотите.

Зэки повскакивали со своих мест, мгновенно заломили Витальке руки и с рвением выполнили приказ законного вора.

Ничего больше Варяг не помнил. Он нашел в себе последние силы, чтобы прилечь на подушку, и снова надолго провалился в черный тяжелый бред.

А в углу Веселый, тихо переговариваясь с Мишкой Питерским, пришел к мысли, что о вновь прибывшем нужно незамедлительно по внутренней тюремной «почте» сообщить Мулле.

Глава 38 Законный мулла

Самым старым зэком на зоне, где хозяйничал Беспалый, был вор с необычной для уголовного мира кличкой — Мулла. О себе он говорил, что происходит из знатного казанского рода, на чьих плечах держалась ханская власть, и будто бы в его жилах течет и капля крови самого Чингисхана.

Заки Зайдулла — так звали старого вора — был правоверным мусульманином, и даже тюремный режим не отучил его от каждодневного намаза и пятиразовой молитвы. Выходя из барака, Мулла никогда не забывал упомянуть имени всевышнего:

— Выхожу из дома с именем Аллаха на устах и вверяю себя ему. Нет никого сильнее и могущественнее его, нет никого, кто был бы так свободен от недостатков, надеюсь только на его помощь.

Старик не уставал говорить о том, что истинное его призвание — быть муллой: и отец его, и дед, и даже прадед — все были священнослужителями. Сложись все иначе, возможно, и он легкой походкой зашагал бы по избранному пути, и не было бы для него большей благодати, чем нарекать новорожденных божественными именами, а усопшего отправлять в последнее пристанище. И если бы не происки шайтана, прожил бы Заки Зайдулла жизнь в святости и в согласии с самим собой. Последние пять лет он чувствовал, что особенно грешен перед Аллахом, а потому, кроме обязательных пяти молитв, читал еще одну, в которой каялся в содеянном и просил всевышнего уберечь его от соблазна и козней шайтана. Для молодых зэков, пришедших из малолеток, старый Мулла казался таким же древним, как холм, поросший соснами, возле лагеря, да и поведение его выглядело необычным — разве нужно здороваться по нескольку раз в день с человеком, которого уже видел, и так ли уж обязательно мыть уши и нос, прежде чем прочитать обыкновенную молитву.