У бирешей

Но стоило ему приподнять откидную доску, приделанную к стене и служившую продолжением прилавка, и встать за стойку, его тон и поведение моментально изменились. Хоть он и дальше оставался со мною любезен, однако теперь в этой любезности появилось что-то благосклонно-покровительственное; даже сам жест, каким он достал из ящика кухонное полотенце, чтобы протереть прилавок, напоминал, скорее, движения владельца трактира, скажем, трактирщика из «Лондона», чем человека, который минуту назад испытывал смущение оттого, что был полуодет. Только что мне казалось: его язык ворочается с трудом, он даже слегка заикается когда говорит, — однако теперь его слова звучали убедительно, как у человека искушенного и опытного.

Красивое имя, ранняя печаль

«Давайте устроимся поуютнее, — радушно произнес однорукий и тут же добавил, засмеявшись: — То есть в том случае, если мы желаем уюта». Словно для того, чтобы по мере сил этому содействовать, он быстрым движением спрятал под прилавок тарелку с остатками еды, стоявшую на столе рядом с кувшином, и почти одновременно извлек два маленьких граненых бокала и до половины сгоревшую свечу.

«Лучше опять выключить свет, — сказал он, кивком указывая мне на выключатель у дверей, который он повернул при моем появлении в магазине. — Никому нет надобности знать, что мы еще здесь». Он воткнул свечу в носик кувшина, достал спичку и, прижав к себе коробок культей правой руки, левой зажег огонь. «Дело в том, что я не самое подходящее общество для свежеиспеченных заместителей». Он подержал зажженную спичку у фитиля свечи, которая не хотела разгораться, возможно, потому, что сильно нагорела; от фитиля летели в разные стороны маленькие искры, но в конце концов он все-таки разгорелся. Однорукий поднял кувшин с мерцающим язычком пламени и протянул мне его через стол: «Поставьте там, сзади», — сказал он, указывая пальцем на карниз маленького слепого окна по левую руку от меня. Он смотрел, как я ставил туда его необычный подсвечник, тем временем как сам он повернулся вполоборота, чтобы достать с узкой полки шкафа, вделанного в стену позади него (посередине стены находилась деревянная дверь, выход наружу), одну из пяти полных винных бутылок. Закрывавшую ее пробку — затычку, скрученную из газетной бумаги, — он вытащил зубами. «Для душ чистилища», — пояснил он, не подымая глаз, все еще держа в зубах затычку. Он поставил бутылку на прилавок, приподнял по очереди оба бокала, чтобы убедиться в их чистоте, и наконец выплюнул изо рта бумажную скрутку, описавшую широкую дугу в воздухе.

«Можете спокойно присесть, — сказал он, вероятно, оттого, что я все еще в замешательстве стоял у окна, не понимая, как себя вести. — Только аккуратнее с креслом, оно не мое». Склонив голову набок, он до краев наполнил стоявшие перед ним бокалы. Его движения и манипуляции, как, впрочем, и отпускаемые им фразы, следовали друг за другом словно бы автоматически, повинуясь правилам некой игры, всегда разыгрываемой в одном и том же порядке; вновь прибывший вовлекался в эту игру на подсобных ролях. Однорукий осторожно взял двумя пальцами один из бокалов и, стараясь не расплескать, подвинул его мне. Он посмотрел на меня, жестом приглашая выпить, потом ловко, одним махом поднял свой бокал и опрокинул в глотку, даже не прикоснувшись к губам.

Я внимательно наблюдал за ним, и чем дальше, тем больше мне начинало казаться, что он намеренно желает произвести впечатление на собеседника точностью своих движений, продемонстрировать, до чего ловко обходится он без второй руки, и даже — насколько лучше умеет он орудовать одною рукой, чем иные двумя.

«Так вы, значит, и есть Мал-помалу», — произнес он наконец удовлетворенным тоном и откинулся на спинку стула. Он смотрел на меня испытующе, и я под его взглядом опустил голову. Наступило молчание. Слышно было только, как трепещет огонь свечи на карнизе у меня над головой. «Ну и как вам у нас нравится?» — нарушил тишину вопрос однорукого. Слова эти прозвучали так, будто должны были меня приободрить, но я продолжал молча смотреть на бокал с вином, чуть покачивая его в правой руке. «Наверное, не слишком?» Я покачал головой и поднял на него взгляд, однако тут же заметил, что ответ его мало интересовал, а возможно, он знал его заранее — во всяком случае, гораздо больше интереса он проявлял к своим ногтям, концы которых имели заостренную форму, — их-то он теперь внимательно рассматривал.

Он поднялся с места.

«Я Литфас», — сказал он, встав рядом со стулом и отвесив мне легкий поклон. Эта фраза, по-видимому, была задумана как введение в некие обстоятельные разъяснения, над формулировкой которых он долго трудился. Однако начатая речь ему явно не удалась — во всяком случае, он внезапно замолчал и принялся задумчиво расхаживать по узкому пространству между прилавком и полками стенного шкафа. Я ничего против этого не имел. Усталый от пережитого за день, я глубже погрузился в кресло и закрыл глаза. Иногда было слышно, как он тихо посвистывает носом; наконец он опять с шумом уселся на стул, подлил себе вина и принялся пить — смакуя каждый глоток, с расстановкой, как обыкновенно делает человек, которому холодно, или кто-то раздумывающий над сложной проблемой. В этих негромких, повторяющихся звуках было нечто приятно усыпляющее — это воздействие еще усиливалось благодаря тому, что иногда он в рассеянности проводил по столу ногтями. В помещении магазина было тепло, и я уже начал задремывать, как вдруг снова услышал его голос.

«А сейчас выпейте», — сказал он торжественным тоном, будто теперь я наконец-то пришел в подходящее расположение духа. Я поднес бокал поближе и понюхал. От вина исходил странный, немного едкий аромат, как от хвои какого-то неизвестного мне дерева. Я пригубил налитое. «Хорошо», — сказал однорукий и ободряюще кивнул. Я отпил еще глоток, слегка вздрогнул, ощутив резкий, своеобразный привкус, и непроизвольно прищелкнул языком. Я хотел откинуться обратно в кресло, но вместо того склонился вперед, в странной растерянности опер локти о колени и стал вертеть бокал в ладонях. Состояние у меня было такое, будто некая неожиданная новость вывела меня из равновесия, привела в замешательство — и каким-то чудом сознание мое вдруг сразу прояснилось.

«У этого вина хороший вкус, — удовлетворенно заметил Литфас, доверительно кивнув мне через стол. — “Дьянта”, — пояснил он, — “смоляное вино”».

Он опять наполнил свой бокал и опустошил его, однако на сей раз немного подержал вино во рту и, сложив губы трубочкой, втянул в рот немного воздуху, чтобы пропустить его над вином. Такой же звук я уже слышал чуть раньше. Он спокойно смотрел на меня. Я знал: он ожидает, что сейчас я начну говорить. Наконец, поскольку я так ничего и не сказал, он сам хотел было произнести слово или фразу, однако раздумал и так и не открыл рот.

«С вами нелегко, Мал-помалу, — сказал он наконец серьезно, однако без тени недружелюбия. — Мал-помалу», — повторил он. Откашлялся и повторил снова: «Литфас и Мал-помалу — красивые имена, — он покачал головой. — Красивое имя — ранняя печаль, не правда ли?» Он снова умолк. Казалось, он думал о чем-то давно минувшем, а потом вдруг произнес хриплым голосом, раздавшимся словно из дали времен: «У меня однажды жил дома заяц, которого звали в точности как вас».

Его слова прозвучали как насмешка. Я посмотрел на него, но он, казалось, целиком ушел в свои воспоминания. Он сидел в задумчивости и, склонив голову набок, словно бы прислушивался к чему-то происходившему наверху, в каком-то воображаемом помещении этажом выше.

«А знаете, — продолжал он, задумчиво глядя на меня, — ведь это отчаяние подсказывает нам невозможные имена для невозможных вещей».

Фраза эта звучала в его устах похоронным речитативом. «“Жизнь одновременно идиотски глупа и исполнена смысла, — говорится в одном месте в Книгах. — Я, если мы не смеемся над одним, не предаемся размышлению над другим, жизнь становится банальной”», — он сделал неопределенный жест своей культей. «“Тогда все сжимается до жалких размеров”», — цитировал он дальше. Казалось, цитата закончилась, однако он продолжал тем же тоном: «“Тогда во всем обнаруживается лишь самый малый смысл и самая малая бессмыслица” *». Однорукий опять поднялся и неуверенно потоптался на месте. Затем обернулся ко мне: «Опасные это слова! — сказал он предостерегающе. — Слова, исторгнутые из ямы отчаяния. В трезвом состоянии их вообще не следовало бы произносить». Он опять замолчал и принялся шагать туда-сюда. «Они всё позволяют, — вскричал он, обращаясь к стене, — они всё извиняют! — дойдя до самой стены, он остановился. — И в то же время они всё засыпают землей!» Он опять повернулся. «Слушайте внимательно», — сказал он спокойным голосом.

Малый потлач

«Я находился на краю пропасти, когда со мною произошло то, о чем я вам сейчас хочу рассказать». Он снова опустился на стул. На лбу у него выступили мелкие жемчужины пота — по-видимому, от предвкушения усилий, каких потребует от него начатый рассказ. «Это случилось около трех лет тому назад в Тадтене, — он немного подвинул свой стул. — У нас в деревне вдруг все засуетились. Дело было в том, что мы собирались ехать в Варбалог на кирмес. Кирмес и рыночный день совпали, и всякий, ясное дело, хотел посмотреть на большое гулянье, а если удастся, принять участие в одном-другом размене. А вы, вообще-то, знаете, что такое потлач?» — прервал он сам себя, дабы проверить, что мне уже известно, а что нет и с чего ему следует начинать свои разъяснения.

«Слово “потлач”, собственно говоря, происходит из венгерского *, — пояснил он, когда я отрицательно помотал головой. — Правильно оно произносится “потлаш”²⁶, что значит приблизительно “замена, замещение”. Существует два вида потлаша: “надь-потлаш”, то есть “большой”, и “киш-потлаш”, то есть “малый размен”. Когда мы говорим о потлаше, то обычно имеем в виду малую его разновидность: она гораздо чаще имеет место. Подите-ка сюда! — он подозвал меня к себе. — Дайте мне ваш бокал!» Я повиновался; мне было любопытно, что будет он делать дальше. Он принял бокал из моей руки и заглянул мне в глаза. «Если вам не интересно, вы можете уйти», — заметил он. Я ничего не отвечал, однако поднял голову и тоже посмотрел ему прямо в глаза; не выдержав, он опустил взгляд и, как будто извиняясь, откашлялся.