У бирешей

Его взгляд был по-прежнему устремлен на меня, и я, сам не знаю отчего, молчаливо смирился с тем, что должен остаться здесь — быть может, навсегда. Я сидел на его стуле, вполоборота, сложив руки на спинке стула и оперевшись правой щекой о тыльную сторону ладони, полусонный и в полусне соглашающийся со всем, что он говорил.

Иногда, когда у меня затекала рука, я менял положение тела, принимал позу кучера и, уперев руки в бедра, раскачивал между лопаток головой, как чем-то тяжелым, — и все слушал его, а он все продолжал говорить.

Его слова изливались с тихим журчанием; мои глаза, остававшиеся открытыми, следили за плавно колыхавшимся подолом его ночной рубашки, подчинявшимся тем движениям, какими он сопровождал свою речь. Это зрелище напоминало ритмичное набегание волн на пустынный берег, и во время его объяснений, которые казались мне повторением чего-то давно знакомого, а потому прямо-таки приглашали немного поспать, я, очевидно, в самом деле несколько раз вздремнул, потому что время от времени у меня возникало чувство, будто Литфас произносил некоторые предложения по два раза и больше — так усердно, что они в конце концов превращались в моей голове в образы, которые довольно долго оставались стоять один подле другого и лишь постепенно тускнели — как световой отпечаток той лампочки, о которой он только что упоминал.

Из истории меновой торговли

«Стоп! Ты, наверное, помнишь легенду о праотцах-основателях, — сказал он вдруг без всякого перехода и так громко, что я сразу очнулся от дремы и кивнул с таким видом, будто безоговорочно признавал свою вину. — В ней рассказывается о том, как Эг наступил на лик Божий, после того как праотцы поделили между собой землю. Правильно», — подтвердил он. Можно было подумать, я только что решил трудную экзаменационную задачу. Однако Литфас, словно ему необходимо было продемонстрировать, что от него не укрылась моя невнимательность и что я здесь всего-навсего ученик, притом неважный, а он — учитель, тут же счел нужным ограничить свою похвалу оговоркой.

«Правильно, — повторил он, — и в то же время ошибочно». Он выглядел удовлетворенным. «Ошибочно по той причине, что настоящее святотатство совершилось еще прежде того, и деяние Эга может быть истолковано как последовавшая за тем реакция, как попытка — конечно, преступная и своей бессмысленностью только усугубившая святотатство, однако в сущности невинная попытка поправить только что совершенное нечестивое дело. Как это объяснить?» — спросил Литфас. И опять его слова не были вопросом, обращенным к кому-либо; они звучали, скорее, как пустая фраза, заготовленная им для такого случая, или как предлог для того, чтобы пуститься в новые объяснения.

«Подлинно нечестивым делом, — пояснил он, — был раздел земель. Древнейший и высочайший закон запрещает нам, бирешам, владение землей — как, впрочем, и обладание любым другим имуществом. “Есть ничто, было ничем, станет ничем”, — гласит последнее предложение легенды о праотцах-основателях. И этим сказано все! — воскликнул он. — Разве не дано нам тем самым понять, что мы обречены на поражение — раз и навсегда?» — он посмотрел на меня со значительным видом и, будто адресуя мне эту фразу в качестве предостережения, повторил: — “Есть ничто, было ничем, станет ничем”. А помнишь, с чего начинается легенда об основателях? — спросил он затем. — Она начинается с картинки, создающей настроение. “Покоятся руки усердного”, — говорится там, — цитировал он, и я вздрогнул от страха, потому что (сам не зная, откуда они происходят) уже слышал эти слова здесь, в Цике, или читал их и выучил наизусть, оттого что они странным образом затронули меня за живое. “Ничто не шелохнется, — продолжал однорукий, не обращая внимания на мою реакцию, устремив неподвижный взгляд на шкаф за моей спиной, так, словно он извлекал слова из его ящиков. — Воздух недвижен, как зеркало. Возможно, где-то далеко отсюда сейчас совершается преступление: до того безымянным, бессильным выглядит все кругом”. Эти слова звучат подобно шепоту во время любовных объятий, и тем не менее речь в них идет о мгновении, когда зло удушает добро в своем объятии». Литфас опять прервал свою речь.

«“Когда Ахура спит, происходит раздел мира”, — говорят у нас, — он возвысил голос. — Именно безымянная тишина полудня, именно это ужасное, уничтожающее всякую надежду молчание солнца побуждает нас к тому, чтобы задавать запретный вопрос, ответ на который дан нам в сей легенде — и ответ этот каждое поколение заново оплачивает кровью и слезами. Эг, Халь, Яр, Сель, — пересчитал он. — Своим запретным вопросом четверо мужей некогда нарушили сон Святого Старца, нарушили у источника, который мы называем оком Ахуры: о нем говорят, что оно никогда не смыкается. В этом вопросе — начало всех зол, так как он требует отчета. “Откуда мы происходим, кто мы такие, куда мы уходим?” Тот, кто так спрашивает, получает ответ. Они просили Ахуру о знамении — и он им его подал. На мгновение облака расступились, повествует легенда, и свет солнца упал на руки мужей, скрещенные в клятве над водою, так что тень рук и круглое отверстие источника явили собой образ колеса.

Малый свидетель! “Тень, что становится зримой”! — воскликнул однорукий. — Они повергли колесо ниц перед крестом!»

Теперь он почти орал.

«И они поделили землю так, как указывала им тень от скрещенных рук! — Литфас воспроизвел рукой соответствующее движение. — То, что Эг вдобавок ступил ногой в лужу, — воскликнул он опять, — было только следствием — поспешной ретирадой того, кто первым понял, что там совершилось; он осознал ужас совершенного деяния и пытался стереть оставленные следы».

Будто решив отдохнуть от своих объяснений, которые очевидным образом захватили его в свою власть, Литфас снова ухватил свой бокал — однако и бокал, и бутылка, стоявшая за ним на прилавке, были пусты. Возбуждение, охватившее его необычайно быстро и до крайней степени измучившее (лицо его стало багровым, руки дрожали, а с лысины потоками струился пот), столь же быстро улеглось опять. Он снова овладел собой, и я заметил быстрый взгляд, какой он украдкой бросил на мой бокал — словно раздумывал, каким бы образом его заполучить. Я обхватил бокал пальцами, чтобы он не мог в него заглянуть. Он быстро выпрямился. «Извини», — сказал он, задев мой затылок рукавом ночной рубашки, когда доставал из шкафа за моей спиной один за другим четыре полных графина с вином. Как и из первой бутылки, он опять извлек зубами бумажную затычку; только теперь не выплюнул ее на пол, а положил, почти бережно, рядом с графином на стол и наполнил свой бокал.

«Ничто нельзя поворотить вспять, — опять заговорил он. — Всякая попытка сделать бывшее небывшим делает все только хуже, замутняет ясное. Тебе светлое, — произнес он значительно, — а мне мутное! Важны не наши поступки, а то, что скрывается за ними, умолчанное. Ну, да неважно. Сколько ни старались наши праотцы — а за ними и мы — исправить прежнее нечестивое деяние, от этого только усугублялась наша старая вина. Земля, однажды поделенная на части, остается разделенной. Ахура не принимает назад того, что у него похитили!» — он одним глотком опустошил бокал и покачал его в руке.

«Дело в том, что в то время, — сказал он и посмотрел вниз, на свою левую руку, будто она была камнем, лежащим на дне глубокого озера, — примерно поколение спустя после святотатства и после того, как наши праотцы-основатели были — каждый по-своему — наказаны за то, — тогда-то и появляются первые сообщения о потлаше. О большом размене, “надь-потлаше”! — подчеркнул он. — Как я уже говорил, “потлаш” по-немецки означает “замена”; и все дело первоначально вращалось вокруг замены, причем в двояком смысле. С одной стороны, потлач наши предки мыслили себе как искупительную жертву Ахуре, с помощью которой хотели умолить о прощении нашей вины; но, с другой стороны, изощренно продуманный, двойственный механизм потлача способствовал тому, чтобы все последующие поколения, по крайней мере символически, в малом размере повторяли преступление наших праотцов, а именно: похищали то, что было им подарено. Размен! — воскликнул однорукий, крепко стукнув кулаком левой руки по краю прилавка. — “Наносить визит”! Делить добычу! Ты это уже изведал на собственной шкуре!» — сказал он, и я почувствовал на себе его взгляд, однако не поднял глаз.

«В одной, ныне, к сожалению, утерянной рукописи, — продолжал он, опять успокоившись, — нам повествуют, что Ода Вишса, сын Селя, в качестве покаяния за отцеубийство и во искупление совершенных отцом преступлений уступил жене все свое имущество в тот день, когда их первый сын достиг совершеннолетия. Рассказывают, что жена Оды, в свою очередь, желая омыть себя от вины и по мере сил загладить нечестивые дела мужа и свекра, пригласила к себе в гости семейства троих остальных праотцов-основателей и в ходе празднества, длившегося три дня, поделила доставшееся ей наследство между всеми прочими — а Ода, помешавшийся от такого разбазаривания, заколол ее ножницами и за то, в свой черед, был заколот собственным сыном. Примеру семьи Оды последовали и другие три клана, хоть, впрочем, до отцеубийства там не дошло. И всякая женщина после смерти мужа стала раздавать членам трех других кланов ту часть наследства, которую она получила в день совершеннолетия первенца, — плоды трудов целого поколения. И это было нарушением второй нашей заповеди, которая наряду с запретом принимать подарки запрещает и передавать их третьим лицам. Так женщина раздаривала дальше все, что досталось ее семье от предыдущих потлачей. Стоп», — однорукий задумался.