У черты
Шрифт:
В глубокой нише, врезанной в насыпь, сидели те, кто протянул эти провода и, быстро вращая ручки позванивающих аппаратов, проверяли исправность связи: «Белка», «Белка», я «Кролик», я «Кролик»… Раз, два, три, четыре…»
На скате, слившимся воедино, неразличимым в деталях пятном темнела кучка солдат, достигших назначенного им места; чей-то голос, вероятно командира, объяснял, что предстоит наутро:
– Сигнал к началу – две красных ракеты. Тут же огневая подготовка: мощный удар минометных батарей, залпы «катюш». И сразу же пойдем мы, пехота. Позиции немцев накроет огнем и дымом, они даже не увидят атаки, как мы уже возле них… Главное – не медлить, дружно, как один человек, в навал. К рассвету подвезут автоматчиков, они будут впереди, а их огонь вы знаете – убойный. Это шквал, сметает все…
Наконец остановился, дошел до своего участия и взвод Антона. Здесь
Шатохин, Алиев и сам Антон сейчас же сделали то, что делает большинство солдат, прибыв на передовую: взобрались наверх, приподняли головы над краем насыпи и глянули в сторону немцев. Увидеть было ничего нельзя: по луговине уже стлался легкий предутренний туман; смешиваясь с движущимся светом взлетающих ракет и тенями от своих же плотных воспарений, он сливался в мутную мглу, которая делала луговину перед холмами похожей на поверхность внезапно возникшего озера. Раздался четкий далекий хлопок – словно лопнул детский воздушный шарик. Это выстрелил из винтовки кто-то из немцев. Куда, зачем, в кого? Или просто без цели и смысла, только чтобы сказать противнику: мы не спим, мы на страже…
Рядом с Шатохиным появился Апасов, тоже посмотрел в темно-молочную мглу, повертел в стороны головой. Сказал Шатохину:
– Давай-ка, друг, покурим, пока время есть. А то скоро, может, и свернуть не удастся…
Они присели на приступок, «козью тропку», вытоптанную ногами предшественников, зашуршали газетными бумажками, скручивая цигарки, а в Антоне их разговор отозвался той стихотворной строчкой, что когда-то так поразила его заключенной в ней верой в неминуемую победу, и он как самое нужное, необходимое людям слово напечатал стихи с этой окрыляющей души строкой на месте передовой статьи в первом самостоятельно им сделанном номере маленькой сибирской районной газетки:
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…И тут же невольно он подумал, не смог не подумать: если конечно, будет дано такое счастье – их пережить…
41
Небо отделилось от земли, все более наливаясь светом. Тот легкий, неосязаемый туман, что клубился над луговиной, плыл волнами над насыпью с дремлющими в ячейках, окопчиках бойцами, превращался в капли росы, густо сверкающим бисером покрывшей листья и стебли трав – и сплошь все, что только было на земле. Винтовка Антона, лежавшая на бруствере, стала мокрой – как будто он вытащил ее из реки. Повлажнела пилотка, гимнастерка на плечах и спине. Стало дрожко – до стука зубов. Даже захотелось распустить скатку, накрыться шинелью. Но сигнал к атаке может прозвучать в любой момент, и шинель станет помехой, быстро ее не скатать, не надеть на себя. И Антон решил терпеть холод, это недолго, – приглянет солнце, стразу же потеплеет.
Восточная половина неба за спинами бойцов медленно розовела. Солдаты бросали туда нетерпеливые взгляды – именно там должны были загореться сигнальные ракеты.
Момент, когда взвились и вспыхнули одна за другой две лучистые красные звезды, Антон пропустил. Он услышал восклицания солдат, почувствовал, уловил оживленное движение в окопах, обернулся – красные звезды уже ярко горели на фоне золотистой зари с багровой краюшкой поднимающегося из-за горизонта солнца. Ему тоже уготовано участие в атаке: оно будет светить немцам в глаза, слепить их своими лучами, мешать им видеть противника.
Ракеты, распавшись на погасающие искры, потухли, в небе от них остались только сизые тающие дымки. Сейчас по плану атаки заговорят минометные батареи. Но они молчали. Бойцов томило напряжение. Казалось, идут, проходят не минуты, а долгие часы. Но ничего не следовало. У минометчиков, артиллеристов явно что-то не срабатывало, что-то не ладилось, затяжка получалась ненормальной, во вред делу.
Но вот где-то за селом, на другом его краю, тяжко, весомо, с широко раскатившимся и вернувшимся назад эхом, громыхнул крупнокалиберный миномет; в небе завыла, зафырчала невидимая мина, вычерчивая невидимую дугу своего полета. К первому минометному выстрелу присоединились другие. На гребне возвышенности с немецкими позициями, освещенной встающим солнцем, видной совершенно
отчетливо – с каждой складочкой, промоинкой на скатах, с каждой бомбовой или снарядной воронкой от прежних бомбежек и обстрелов, стали вспухать разрозненные султанчики разрывов. Ширясь в размерах, но сохраняя кудрявые очертания, они косо сплывали по склону возвышенности вниз, на плоскость луговины.Громыхание минометов длилось всего минуты три – и замолкло. Считать эту стрельбу мощным ударом по немецким позициям, который должен был подавить сопротивление, ослепить и оглушить немцев, было никак нельзя; она выглядела всего лишь началом, за которым последует, должно последовать настоящее, и солдаты, приготовившиеся к броску из своих укрытий, так и поняли недолгий минометный обстрел – как только лишь прелюдию к обещанным и назначенным действиям.
Но опять потянулась пауза с томительным напряжением нервов, недоумением по поводу происходящего.
– А где же «катюши»? Ведь сказали же: «сыграют» «катюши»… Где автоматчики? – послышалось среди солдат.
Из-за села, низко, пластаясь, по самым крышам, с ревом моторов внезапно вырвалась стайка то ли истребителей, то ли штурмовиков, рассмотреть самолеты никто не успел, и устремилась на высоты с немцами.
– Вот сейчас они им дадут! – восторженно закричали в окопах.
Но самолеты пронеслись над лугом, над немцами, не сбросили ни одной бомбы, не дали ни одной очереди из пулеметов и скрылись за гребнем возвышенности. У них было какое-то свое задание, какие-то свои цели в глубине немецкой обороны.
Происходило недопустимое: срыв, разрушение той собранности физических и моральных сил, того накала, той готовности, в какую были приведены солдаты двумя красными ракетами, вспыхнувшими в небе. Дружной, напористой, яростной атаки уже не могло получиться. Подобное происходит во многих человеческих делах. Если актера задержать за кулисами, когда уже распахнут занавес и наступил момент выходить к зрителям, публике, – он уже не споет и не сыграет, как спел бы и сыграл, если бы не притормозить, не сломать его настроя, его внутренней приготовленности. Если у спортсмена сорван первый старт – рекордов уже не жди, не будет. А уж на войне, в атаке, где на весах не успех у зрителей, не цифры рекордного времени, а жизнь и смерть, блистательная победа или разгром, тяжкое поражение, – подъем и настрой чувств, состояние тела и души важны десятикратно – если не в сто, в тысячу крат…
Было ясно, что больше никакой поддержки пехоте не будет, момент, когда еще можно было на что-то надеяться, что-то могло получиться, безнадежно упущен, теперь атаковать – бессмысленно, гибельно, просто безумно. Но внизу, вдоль вала, бегал чей-то командир, младший лейтенант с автоматом в руках, в сбитой на затылок фуражке, и хриплым, сорванным голосом кричал:
– Выходи из окопов! Вперед! Выходи из окопов!.. Атакуем! Вперед!..
Справа за отделением Антона располагался совсем другой батальон, совсем другая, незнакомая часть. Среди этих солдат зашевелилось, поднялось несколько человек. Один, с винтовкой, вскочил на насыпь, за ним, на фоне огненного, пылающего зарею неба, возникла фигура второго бойца. Первый, сделав к немцам шаг, внезапно застыл, развернулся лицом к своим, исчез с насыпи, упал на ее внешнюю сторону. Второй, стремившийся за ним, упал на том же месте, на котором приподнялся. Выйти из окопов, перескочить через насыпь было невозможно: по верхнему краю густо, как град, хлестали, молотили немецкие пули. Среди них были разрывные; коснувшись земли, даже стеблей сизой полыни, они лопались с тугим стеклянным звоном, взметая клубочки пыли. Невдалеке от Антона такая пуля пробила высунувшемуся из окопчика солдату грудь, – и Антон услышал этот звук: будто чем-то острым, ножом или вилкой, проткнули лист картона. Солдат даже не вскрикнул, не сделал какого-либо движения: с остановленным взглядом расширенных глаз осел на дно своего окопчика, а за ним с бруствера, сползла, провалилась в окоп его винтовка, не сделавшая еще ни одного выстрела.
Первый убитый вблизи, в нескольких шагах… Это всегда впечатляет, отдается в сердце, как укол, страхом за себя. Случайность, какой могло и не быть. Какая может быть и с тобой… Одна из тех, что постоянно происходят на войне. Не потянись солдат в злосчастный для себя миг глянуть вперед, в сторону немцев, сбоку бруствера перед своим окопчиком, или глянул бы чуть позже, на одну лишь секунду – и не встретился бы с пулей, да еще разрывной… Может быть, никогда больше не просвистела бы она близко, возле него, только этой было назначено так – и он к ней сам поспешил… Ах, да что гадать, разве что-нибудь угадаешь на войне – где, какой подстерегает тебя миг…