У Германтов
Шрифт:
Я предпочел бы ничего не ответить ей, чтобы тем самым прекратить разговор, но почувствовал, что обижу принца Агригентского: на его лице было написано, что он отлично знает, кто написал “Саламбо”, что он только из вежливости не лишает меня удовольствия ответить на ее вопрос, но что это стоит ему больших усилий.
– Флобер, – наконец выговорил я, но, из-за того что принц в эту минуту утвердительно кивнул головой, до того невнятно, что моей собеседнице могло послышаться: “Поль Бер” или “Фюльбер”, а эти имена мало что говорили ей.
– Словом, – продолжала она, – насколько же его письма интереснее и лучше его книг! Кроме того, когда читаешь его письма, то становится ясно, – ведь он много раз повторяет, как трудно дается ему работа над книгой – что это не настоящий писатель, что призвания к литературе у него нет.
– Вот вы заговорили о переписке;
– Боже мой! “Дочь Роланда” – это же скука смертная! – возвращаясь к де Борнье, воскликнул герцог Германтский с удовлетворением человека, сознающего свое превосходство над пьесой, на представлении которой он готов был повеситься со скуки, а быть может, с чувством suave mari magno,[353] которое мы испытываем во время вкусного обеда, вспоминая такие ужасные вечера. – А все-таки в ней есть несколько хороших стихов и патриотическое чувство!
Я признался, что отнюдь не в восторге от де Борнье.
– Вот как? Что же вам в нем не нравится? – с любопытством спросил герцог: он был убежден, что, если мы о мужчине говорим плохо, значит, он нас чем-нибудь обидел, а если о женщине – хорошо, значит, у нас с ней завязывается интрижка. – У вас на него зуб. Что он вам сделал? Расскажите! Да ведь это же ясно: раз вы его ругаете, значит, между вами пробежала черная кошка. “Дочь Роланда” – вещь растянутая, но все-таки от нее чем-то этаким веет.
– Веет – это очень верное слово в применении к такому пахучему автору, – с насмешкой в голосе прервала мужа герцогиня Германтская. – Если наш милый мальчик когда-нибудь с ним встречался, то что же удивительного, если ему все еще чудится запах де Борнье?
– Должен вам признаться, – обращаясь к принцессе Пармской, снова заговорил герцог, – что, если оставить в стороне “Дочь Роланда”, я в литературе и даже в музыке человек до ужаса отсталый, я люблю только старье. Вы не поверите, но когда моя жена садится вечером за рояль, я иной раз прошу ее сыграть что-нибудь старинное из Обера, Бойельдье,[354] даже из Бетховена! Таков мой вкус. А вот от музыки Вагнера меня сейчас же начинает клонить в сон.
– Вы не правы, – возразила герцогиня Германтская, – при всех своих невыносимых длиннотах Вагнер гениален. “Лоэнгрин” – шедевр. Даже в “Тристане” есть интересные места. А хор прях из “Летучего Голландца” – это уже настоящее чудо.
– Ну, а мы с тобой, Бабал, – обратился герцог к графу де Бреоте, – предпочитаем: “Сей дивный уголок[355] как будто предназначен, чтоб люди знатные встречаться здесь могли”, не правда ли? Упоительно! И “Фра-Дьяволо”,[356] и “Волшебная флейта”,[357] и “Шале”,[358] и “Свадьба Фигаро”, и “Бриллиантовая корона” – вот это, я понимаю, музыка! Так же обстоит дело и с литературой. Я обожаю Бальзака: “Бал в Со”,[359] “Парижских могикан”.[360]
– Дорогой мой! Раз вы собираетесь дать бой за Бальзака, значит, сегодня это не кончится, погодите, приберегите свой пыл до того вечера, когда у нас будет Меме. Иметь такого соратника – на что же лучше: он знает Бальзака наизусть.
Герцог обозлился на жену за то, что она перебила его, и несколько мгновений держал ее под прицелом грозного молчания. Охотничьи его глаза напоминали два заряженных пистолета. Между тем виконтесса д’Арпажон обменивалась мнениями с принцессой Пармской о стихотворной трагедии и о чем-то еще, но я плохо слышал их разговор, и вдруг до меня явственно донеслись слова виконтессы д’Арпажон: “О, тут вы совершенно правы, я тоже считаю, что он показывает нам жизнь с уродливой стороны, оттого что не отличает уродливого от прекрасного, или, вернее, оттого что он дико тщеславен и воображает, будто что бы он ни изрек – все прекрасно; я согласна с вашим высочеством, что в этом стихотворении есть и смешные, и невразумительные, и безвкусные строки, что читать его так же трудно, как будто оно написано по-русски или по-китайски – только не по-французски, но в конце концов вы все-таки убеждаетесь, что ваши усилия не пропали даром; какая сила воображения!” Из этой краткой речи, начала которой я не слышал, я понял не только то, что поэтом, не способным отличить прекрасное от уродливого, она считала Виктора Гюго, но и то, что стихотворение, которое трудно понять, словно оно написано по-русски или по-китайски, – “Ликует
круг семьи, когда пред ним младенец”,[361] вещь, принадлежащая к раннему периоду творчества поэта и, пожалуй, характерная скорее для Антуанетты Дезульер,[362] чем для Виктора Гюго – создателя “Легенды веков”. Виконтесса д’Арпажон отнюдь не показалась мне смешной, но мой мысленный взор увидел ее (прежде чем кого-либо еще, – за этим столь вещным, столь обыкновенным столом, за которым я испытал такое глубокое разочарование), мой мысленный взор увидел ее в кружевном чепчике с выбивающимися из-под него длинными локонами, как у г-жи де Ремюза,[363] у г-жи де Бройль, у г-жи де Сент-Олер,[364] у всех этих изысканных женщин, которые в своих чудных письмах цитируют со знанием дела и всегда кстати Софокла, Шиллера и “Подражание Христу”,[365] но на которых первые стихотворения романтиков произвели такое же ужасающее впечатление и которых они довели до такого же изнеможения, как мою бабушку – последние стихи Стефана Малларме.[366]– Виконтесса д’Арпажон очень любит поэзию, – сказала герцогине Германтской принцесса Пармская; на нее произвела впечатление зажигательная речь виконтессы.
– Но только она решительно ничего в ней не понимает, – воспользовавшись тем, что виконтесса д’Арпажон громко заспорила с генералом де Ботрейи и не могла слышать шепот герцогини, тихо сказала Ориана. – Она полюбила литературу после того, как возлюбленный ее бросил. Имею честь доложить вашему высочеству, что мне в чужом пиру похмелье: ведь она ко мне прибегает плакаться всякий раз, когда Базен к ней не приходит, то есть почти каждый день. Но не я же виновата в том, что она ему надоела, я не могу заставить его ходить к ней, хотя предпочла бы, чтобы он был по отношению к ней хоть немного постояннее – тогда мы бы с ней виделись реже. Но ему с ней ужасно скучно, и в этом ничего удивительного нет. Человек она не плохой, но вы не можете себе представить, какая она скучная. Каждый день она доводит меня до головной боли, – приходится принимать пирамидон. А все потому, что Базену припала охота втайне от меня завести с ней шуры-муры, и тянулось это у них целый год. И при этом я еще должна держать лакея, который врезался в потаскушку и дуется на меня за то, что я не предлагаю этой юной особе покинуть на короткое время доходную панель и прийти ко мне чай пить! Да, жизнь тяжела, – с томным видом заключила герцогиня.
С виконтессой д’Арпажон герцогу было скучно главным образом потому, что недавно у него появилась новая возлюбленная – маркиза де Сюржи-ле-Дюк. А лакей, у которого отняли свободный день, как раз в эту минуту подавал на стол. Вид у него был все еще унылый, и при взгляде на него мне показалось, что думает он сейчас совсем о другом и потому так неловок: ставя блюдо перед герцогом де Шательро, он несколько раз задел его локтем. Юный герцог нисколько не рассердился на покрасневшего лакея – он посмотрел на него смеющимися голубыми глазами. Я решил, что раз неуклюжесть слуги смешит герцога, значит, герцог – человек добрый. Но герцог все похохатывал, и это навело меня на подозрение: а что, если незадача слуги вызывает у него злорадное чувство?
– Знаете, моя дорогая, ведь вы нам ничего нового о Викторе Гюго не сказали, – обратилась герцогиня к виконтессе д’Арпажон, только что бросившей на нее тревожный взгляд. – Не воображайте, что вы нам его открыли. Что он талантлив – это всем известно. Отвратительны последние сборники стихов Виктора Гюго – например, “Легенда веков”, названия других я не помню. Но в “Осенних листьях”, в “Песнях сумерек” все время чувствуется поэт, настоящий поэт. Даже в “Созерцаниях”, – добавила герцогиня (собеседники не смели с ней спорить, и у них были для этого основания), – даже в “Созерцаниях” есть еще прелестные вещи. Но, откровенно говоря, дальше “Сумерек” я обычно заходить не отваживаюсь! И потом, в прекрасных стихах Виктора Гюго, – а у него есть прекрасные стихи, – нередко находишь мысли, и даже глубокие мысли.
И, хорошо чувствуя то, что она читает, используя все интонационные возможности для того, чтобы слушателям стала ясна грустная мысль поэта, вынеся ее за пределы своего голоса и устремив в нее задумчивый, пленительный взор, герцогиня медленно произнесла:
– Ну вот хотя бы:
Или вот это: