У каменных столбов Чарына

Так и уехали, не разобравшись с чайками, ничего не поняв, кроме того, что был во всем этом какой-то обман…

Я не раз вспоминал чаек, обращался к специалистам-орнитологам, но они пожимали плечами: каждый занимался своим вопросом, а метаморфозы с чайками никого особенно не заинтересовали.

Однажды попалась мне книжка, в которой был рассказ со странным названием «Розовые куропатки». Ведь розовых куропаток в природе тоже нет. Прочитал я этот рассказ и понял, что хоть наши южные чайки и куропатки Колымы по окраске и по месту обитания очень далеки друг от друга, однако, есть в них нечто очень близкое и похожее.

Автор рассказа стрелял розовых куропаток, а когда, дома высыпал их из рюкзака, они оказывались белыми. Это его, понятно, очень удивило. Через несколько лет он случайно наткнулся на статью ученого, который заинтересовался розовыми куропатками, изучил это явление и и объяснил его. Оказывается, окраска птицы зависит не только от пигмента, но и от структуры пера, то есть строения составляющих его щетинок, шипиков, бородавок, от прозрачности роговых пластинок и их расположения. У одних птиц структура перьев, а значит, и цвет, сохраняется долго, даже если птица стала музейным чучелом, у других она разрушается сразу после смерти. К последним относятся розовые куропатки Колымы и зеленые чайки Бурджара.

Эти случаи как будто напоминают, что самое чудное, тонкое, неуловимое можно увидеть в природе, только когда она жива…

ФИЛИНЫ

Всякое строение в пустыне, будь то брошенный домик, кошара или могильный памятник, привлекают животных, особенно птиц, как нечто прочное и надежное в зыбком мире песков.

Утром по холодку иду к поселку, оставленному рыбаками, до которого от лагеря километра два. Долго брожу среди барханов, заросших джузгуном, тамариском и песчаной акацией, но поселка все нет, хоть я точно знаю, что он где-то здесь, совсем близко. Об этом говорит многое: круглые шарики лошадиного и верблюжьего помета, сухие коровьи лепешки, поплавки, обрывки сетей — все это, казалось бы, должно быть погребенным под слоем песка, но песчинки легко приносятся ветром и с такой же легкостью уносятся…

Но вот, перевалив через крутой бархан, оказываюсь против большого деревянного дома, похожего на амбар. Крыша полуразобрана, в небо смотрит черная пасть чердака, перекрещенная остатками стропил. Дальше опять дома, приземистые, невысокие. В поселке много солнца, просторно и даже как-то уютно. В некоторых жилищах сохранились оконные стекла — отраженный солнечный блеск ударят в глаза; другие чернеют пустыми провалами. Заглядываю в окна, захожу, где можно, в двери — всюду птичьи гнезда: ласточкины, воробьиные, даже каменка поселилась в трещине стены. А вот очень интересное гнездо. На гвозде, вбитом в глиняную стену, висит оставленная когда-то матерчатая сумка. Эта сумка теперь забита всяким хламом, перьями, и пухом, а на ней хозяином сидит и громко чирикает воробей.

Иду дальше по поселку, наполовину погребенному под песком. Заглядываю еще в одно разбитое окно и… волосы на голове поднимаются дыбом. Прямо на меня смотрят несколько пар круглых горящих глаз, слышится костяной стук! Отшатываюсь от окна, но уже соображаю — филины! Испуг сменяется радостью — в доме семья филинов и птенцы совсем взрослые. Это удача! Надо сфотографировать. Дверь плотно закрыта, придавлена тяжестью песка, наметенного ветром. Разгребаю песок и протискиваюсь в узкую щель — филины выставляют навстречу клювы, как пики, и угрожающе щелкают. Ни одному из них я не желаю причинить вреда, но птицам это неведомо, для них я опасный враг и только. Один за другим филины бесшумно взлетают и исчезают в проеме окна. Их пять или шесть. Без всякого сомнения это семья, но где молодые и где старые птицы, отличить трудно. Один — это, конечно, молодой — замешкался в проеме за печкой, грозно топорщит перья… Я хватаю его. Филин вонзает когти в мою штормовку. Я держу его, он — меня мертвой хваткой и стучит клювом. Какое-то время я стою в растерянности. Только что видел перед собой всю семью филинов, их уже нет, но один в руках и яростно дерет когтями мою одежду. Я не совсем доволен таким поворотом дела, лучше бы, конечно, оставаясь незамеченным, понаблюдать за семьей, но вернуть уже ничего нельзя…

Выбираюсь из тесного помещения, с трудом разжимаю крепко стиснутые когти хищника и бросаю его на песок. Филин распушил перья, распахнул метровые крылья и не сводит с меня пристального взгляда. В глазах его страх и жестокость, ничего хорошего он от меня не ждет и готов постоять за себя или умереть.

Щелкаю два раза затвором фотоаппарата — кончается пленка, как всегда в самый неподходящий момент. Надо перезаряжать, что я и делаю, повернувшись спиной к солнцу и поглядывая за филином. Пленка застревает, и я вижу краем глаза, что филин опускает крылья и, ссутулившись, неторопливо уходит за угол дома.

«Ничего, — думаю я, продолжая заниматься пленкой. — Никуда ты не денешься».

Все, готово. Фотоаппарат заряжен. Иду за угол дома — филина не видно. След на песке обрывается — улетел.

…Думаю, не прийти ли сюда ночью, может, удастся услышать, как они кричат? Кто-то наверняка скажет — глупо шагать по ночной пустыне несколько километров в надежде услышать крик филина, потом тащиться обратно, по скучной песчаной равнине. Может, и глупо, но ради этого можно пройти и большее расстояние…

С вечера взошла огромная красная луна, такая луна, что спать все равно нельзя — залит светом весь мир! Далеко видна кочковатая низина, совсем недавно бывшая дном моря, по которой то здесь, то там поднимаются и ползут, гонимые ветром, космы морской травы-чалана. И гряда барханов тускло белеет вдали. Все равно не уснуть, будешь мучиться и томиться.

Я беру ружье, все же ночь, и волчьи следы видел на отмели, и иду в сторону белеющих барханов. Найду ли в темноте поселок? Чтобы не заблудиться в песках, отыскиваю в небе Большую Медведицу, потом Полярную звезду и держу прямо на юго-восток.

Иду долго. Вроде бы и светло при луне, но поселка все не видно. Не прошел ли мимо? Все вокруг одинаковое: белые бугры и черные кустарники…

Внезапно прямо передо мной вырастает дом. За ним другой… Ночью поселок лучше и чище, чем днем. Не видно ни обрывков сетей, ни поплавков, ни ржавых консервных банок. Стены домов и крыши в лунном свете кажутся голубыми, на белом песке лежат резкие квадратные тени. Из-за низкого глиняного забора-дувала бесшумно поднимаются две голубые птицы. Я вижу их не более двух секунд, в следующее мгновение они растворяются в белесом, от отраженного песками света, небе. Это филины! Если днем я случайно захватил их врасплох, то ночью такого случиться не может. Ночью филины не спят.

На песке в тени деревца стоит забытая старая железная кровать. Я сажусь на нее и, кажется, ночь облегченно вздыхает, избавившись от моего движения, от скрипа шагов по песку.

Тишина, покой, сияние… Из-под камышовой маты скользнула светлая волнистая струйка и пропала в черной квадратной тени. Это удавчик отправился на охоту.

— Ку-ить, ку-ить! — пронзительным голосом кричит домовой сыч и снова тишина…

Что-то колдовское в этих тенях, в этом безукоризненно чистом блеске ночи. Кажется, вот сейчас появится маленький горбатый джин с длинной бородой и совершит какое-нибудь чудо.

Долго сижу, глядя на луну и безмолвные полуразрушенные строения. Джин не появляется. Но что это? Легкий, почти незаметный топоток по песку. Сначала торопливо, а теперь медленно — шаг и остановка, будто кто-то крадется… Вот совсем стихло… Нет! Снова шаги. На светлом бугорке на мгновение возникает заяц, маленький заяц-песчанник, и снова катится в темноту, унося с собой легкое постукивание маленьких лапок.

Вдруг что-то косматое промелькнуло на фоне луны, и тонкий дрожащий крик просверлил тишину. И где-то далеко за поселком глухо раскатилось: