У Лукоморья

— В общем, картина жалкая, — подытожила Яна.

— Но он все равно был мне мил, и я обещала подумать до осени.

— А потом?

— Это был 1389 год, — сказал я, но это Яне ничего не говорило.

— 15 июня, на Видодан, была Косова битва, — отрешенным голосом продолжила Иванка. — На ней погибли и Милош, и мой отец, и мои братья. И я не на много их пережила… В общем, не будем о грустном.

— Я сожалею, я не знала, — проговорила Яна, — не надо было говорить.

— Ладно, это дело прошлое, — успокоил ее я, — А сейчас надо праздновать Победу. Мы еще победим, — я поднял сжатый кулак.

Последние слова я произнес на редкость серьезно, но это вряд ли было замечено. Тем более, Иванка вдруг спросила:

— А кто такой адмирал Крузенштерн?

Она выросла не в России и не знала троих из Простоквашено. Разумеется, мы с Яной попробовали восстановить этот пробел. И как-то незаметно мы погрузились в разглагольствования по поводу русской литературы. Особенно поэзии. Конечно же, Яне нравились Ахматова с Цветаевой. Я же особо не разделял ее восторгов. Скажем, стихи Гумилева мне импонировали больше.

— Это тот, что муж Ахматовой? — спросила Яна. В голосе звучала подколка.

— Нет, это Ахматова — его жена. А ты вообще его читала?

— Ну…

— Тогда очень советую прочесть. У него есть много хороших вещей. «Жираф», «Ягуар»…

— В общем, зоопарк.

— И он тоже, — мне вдруг захотелось изменить, или хотя бы скорректировать тему разговора. — Я, например, придерживаюсь классических взглядов. И Пушкин, Лермонтов, Некрасов мне нравятся больше поэтов серебряного века. Особенно Лермонтов. Его я могу цитировать много.

Я действительно часто поражал своих друзей цитированием неимоверных по размерам отрывков из запомненной в далеком детстве классики. Вот и сейчас вдохновение вновь понесло меня.

— Знаете, его стихотворение «Баллада»? — и, не дожидаясь ответа, я начал цитировать.

В избушке позднею пороюСлавянка юная сидит.Вдали багровою зареюНа небе зарево горит.И люльку детскую качаяПоет славянка молодая: «Не плачь, не плачь,Иль сердцем чуешь,Дитя, ты близкую беду.О больно рано ты тоскуешь.Я от тебя не отойду.Скорее мужа я утрачу.Не плачь, детя, и я заплачу.Отец твой стал за честь и БогаВ ряду бойцов против татар.Кровавый след — его дорога,Его булат блестит как жар.Вон видишь, зарево краснеет.То битва семя Смерти сеет. Как рада я, что ты не в силахПонять опасности своей.Не плачут дети на могилахИм чужд и стыд и страх цепей.Их жребий зависти достоин».Вдруг стук, и в двери входит воин.Брада в крови, избиты латы.«Свершилось!» — восклицает он,«Свершилось. Торжествуй, проклятый!Наш милый край порабощен.Татар мечи не удержали.Орда взяла, и наши пали». И он упал и умираетКровавой смертию бойца.Жена ребенка поднимаетНад бледной головой отца.«Смотри, как умирают люди,И мстить учись у женской груди».

Пораженные столь долгим цитированием, Яна с Иванкой просто онемели.

— Кто там, что сказал про женские груди, — откуда-то из-за спины появился вездесущий [40] Соловей.

Но даже он не смог сбить патриотического настроя, захватившего теперь Иванку.

40

Кстати, за это его свойство, в середину которого вставляли еще одно «с», ему часто советовали одевать памперсы.

— Кад jе сjутра jутро освануло, [41] — начала она,

Долетjеши два врана гавранаОд Косова пола широкога,И падоше на биjелу кулу.Баш на кулу славнога Лазара.

— Jедан гракhе, други проговара, — продолжил я цитировать сербский эпос о Косовой битве,

«Да л' jе кула славног кнез-Лазара?Ил' у кули нигдjе нико нема?То из кулы нико не чуjаше.Веh то чула царица Милица».

41

Если, начиная с этой строчки, вам что-то непонятно, то не удивляйтесь, это не по-русски.

Я посмотрел на Иванку. В ее сегодняшнем воплощении она тоже звалась Милицей. [42] Сквозь деланное спокойствие, проступило то внутреннее содрогание, которое испытывает человек, когда слышит близкую сердцу историю о своем тезке, помимо воли транслируя ее на себя. Я продолжил:

Па излази пред биjелу кулу.Она пита два врана гаврана:«О Бога вам два врана гаврана,Откуда сте jутрое прилетjели?Видjесте ли двиjе силни воjска?Jесу ли се воjске удариле?Чjа ли jе воjска задобила?»

42

Подчеркиваю, не милицией, а Милицей.

Иванка перехватила у меня эстафету:

Ал' говоре два врана гаврана:«О Бога нам царице Милице,Ми смо jутрое од Косова равна.Видjели смо двиjе силни воjске.Воjске су се jуче удариле,Оба су цара погибнула;Од турака нешто и остало,А од срба што jе и осталоСве ранено и искравлено». [43]

На сей раз цитирование побило все рекорды. И если учесть, что сербский язык из присутствовавших знали только я и Иванка (причем я — с грехом пополам), то можно представить состояние остальных составляющих нашей маленькой компании, которая, кстати, за это время успела пополнится еще одним человеком — Добрыней.

43

А теперь, так как сербский язык, к великому сожалению, не столь известен широкому читателю, как, скажем, английский, представляю литературный перевод:

Рано утром на восходе СолнцаПрилетели два ворона черныхИ спустились на белую башню.Каркает один, другой же молвит:«Эта ль башня сербского владыки,Князя Лазаря терем высокий?Что же в нем души живой не видно?»Воронов никто не слышал в доме,Лишь одна царица услыхала,Появилась пред белою башей,Обратилася к воронам черным:«Мне скажите, два ворона-врана,Ради Бога нашего скажите,Вы сюда откуда прилетели?Не летите ль вы с Косова поля?Не видали ль там две сильных рати?Между ними было ли сраженье?И какое войско победило?»Отвечают два ворона черных:«О Милица — сербская царица,Прилетели мы с Косова поля,Там два войска мы видели сильных,А вчера они утром сразились,И погибли оба государя.Там немного турков уцелело.А в живых оставшиеся сербыТяжко ранены, кровью исходят».(Всем. библ. «Песни южных славян», перевод Н. Гальковского.)

— Я и не знал, что ты так хорошо знаешь сербский язык, — обратился он ко мне, когда Иванка закончила, и воцарившаяся тишина звеняще застучалась в наши уши.

— О, ты еще много обо мне не знаешь.В моей душе шесть сотен лет пожар.

Забыть бы все, и ладно, — произнес я нараспев.

— Да, у Б. Г. было семь сотен, — откомментировал Добрыня мой ответ. Интересно, что он-то имел в виду?

Тут в тупике оказался я. Как вы уже успели заметить, в Лукоморье Добрыня слыл [44] едва ли не первым тормозом. Причем тормозом гораздо большим, чем он был когда-то в историческую бытность. Все это наводило на мысль, что в последнем (то есть, настоящем) воплощении он должен был жить где-то далеко от России. Тогда не совсем свободное владение современным русским языком хотя бы частично объясняло бы его тормознутость. Однако, знакомство с творчеством Бориса Гребенщекова кардинально меняло дело…

44

И не только слыл.