У нас это невозможно

Когда поезд находился еще в пути – а каких только препон и задержек ему не чинили! – рота минитменов в Логанспорте (штат Индиана) взбунтовалась, получив приказ арестовать группу католических монахинь, обвиненных в предательстве. Верховный маршал Сарасон понял, что пора преподать урок, своевременный и эффективный. Из Чикаго срочно направили на грузовиках батальон минитменов, которые арестовали бунтарей и расстреляли каждого третьего из них.

Приехавших в Вашингтон персеполитанцев встретил на вокзале бригадный генерал минитменов, со слезами сообщивший им, что несчастный епископ Прэнг был так потрясен предательством своих земляков, что сошел с ума, и им пришлось, как это ни трагично, поместить его в государственный приют для умалишенных имени святой Елизаветы.

Больше об епископе Прэнге никто ничего не слышал.

Бригадный генерал передал персеполитанцам привет от самого президента и приглашение остановиться у Вилларда – расходы оплатит правительство.

Человек двенадцать приняли это приглашение, остальные с первым же поездом поспешили вернуться домой, не особенно довольные случившимся; с тех пор в Америке появился город, в котором ни один из минитменов не рисковал показываться в форменной парусиновой фуражке и синем мундире.

Начальник штаба регулярной армии был смещен, и вместо него назначили генерал-майора Эммануила Куна. Дормэс и ему подобные были разочарованы его согласием принять это назначение, так как, по постоянным сообщениям прессы (даже «Нэйшн»), было известно, что Эммануил Кун, хоть он и профессиональный военный и любит сражаться, предпочитает, чтобы сражались за правое дело; что он великодушен, образован, справедлив, что он человек чести, а ведь глупо было даже предполагать, что пониманию Бэза Уиндрипа доступно само понятие «честь».

Ходили слухи, что Кун (чистый «северянин», хотя и из Кентукки, и потомок тех, кто сражался бок о бок с Китом Карсоном и коммодором Перри) особенно возмущался антисемитизмом и что ничто не доставляло ему такого удовольствия, как съязвить, когда новые его знакомые презрительно отзывались о евреях: «Вы не обратили случайно внимания на то обстоятельство, что мое имя – Эммануил Кун и что Кун – это, может быть, искажение имени, довольно обычного в Ист-сайде Нью-Йорка?»

Что ж, видимо, и генерал Кун рассуждает, что «приказ есть приказ», вздыхал Дормэс.

Первое воззвание президента Уиндрипа к народу явило замечательный образец лирического красноречия. Он объяснял в нем, что могущественные и тайные враги американских принципов – можно было догадаться, что речь шла о комбинации Уолл-стрита с Советской Россией, – узнав, к своему величайшему негодованию, что он, Берзелиос, станет президентом, решили предпринять последнюю попытку и выступить. Через несколько месяцев в стране вновь водворится спокойствие, пока же у нас кризис, во время которого «всей стране приходится терпеть вместе со мной».

Он напомнил о военной диктатуре Линкольна и Стэнтона во время Гражданской войны, когда мирных жителей, подозреваемых в измене, арестовывали без ордера. Он давал понять, как замечательно все будет потом, – совсем скоро, еще момент, еще минута терпения, – когда он возьмет все в свои руки; и в заключение сравнил себя с пожарным, который спасает красивую девушку из «всепожирающего пламени» и несет ее вниз по лестнице, для ее же собственного блага, вне зависимости от того, хочет она того или нет, и не обращая внимания на то, как соблазнительно она дрыгает своими хорошенькими ножками.

Вся страна смеялась.

– Большой шутник этот Бэз, и ловкач! – говорили избиратели.

– Стану я беспокоиться из-за того, что епископ Прэнг или какой другой чудак сидит в кутузке, мне бы только получать пять тысяч монет в год, как обещает Уиндрип, – говорил Шэд Ледью Чарли Бетсу, мебельщику.

Все это произошло в течение восьми дней после вступления Уиндрипа на пост президента.

XVI

У меня нет желания быть президентом. Я бы гораздо охотнее делал мою скромную работу как сторонник епископа Прэнга, Тэда Бильбо, Джина Толмеджа или какого-нибудь другого либерала с широким кругозором

и достаточно энергичного. Мое единственное стремление – служить народу.

«В атаку». Берзелиос Уиндрип.

Подобно многим холостякам, преданным охоте и верховому спорту, Бак Титус был очень рачительным хозяином, и его загородный дом, в викторианском стиле, отличался исключительной опрятностью. Он был приятно пустынным: гостиная с тяжелыми дубовыми стульями, столами без нарядных скатертей, великим множеством серьезных книг по вопросам истории и географических открытий, иллюстрированных традиционными гравюрами, и с громадным камином из неотесанных глыб походила на монастырскую залу. Массивных, фаянсовых или оловянных пепельниц вполне хватало на целый вечер непрерывного курения. Виски открыто стояло у всех на виду на дубовом буфете, а рядом сифоны с содовой и колотый лед в термосе.

Впрочем, было бы излишним ожидать, чтобы Бак Титус мог обойтись без красно-черных гравюр, изображающих сцены охоты – в подражание английским.

Этот приют отшельника всегда был приятен Дормэсу, а теперь он стал для него прямо убежищем, потому что только с Баком мог он по-настоящему поругать Уиндрипа и Ко и людей, вроде Фрэнсиса Тэзброу, который в феврале все еще твердил:

– Действительно, в Вашингтоне творится что-то дикое, но это потому, что там много тупоголовых политиков, которые все еще думают, что Уиндрипа можно сбросить. Но как бы то ни было, а у нас, в Новой Англии, это невозможно.

И в самом деле, когда Дормэс проходил мимо красных кирпичных домов, построенных в георгианском стиле, мимо стройных шпилей старых белых церквей, возвышающихся над зелеными окрестностями, когда он слышал ленивую насмешливость в фамильярных приветствиях своих знакомых – людей, столь же незыблемых и неизменных, как вермонтские холмы, среди которых они жили, – безумие, совершающееся в столице, казалось ему таким же чуждым, далеким и малозначащим, как землетрясение в Тибете.

В «Информере» он неизменно критиковал правительство, хотя и не слишком резко.

Истерика не может продолжаться долго; надо набраться терпения, подождать и посмотреть, что будет, советовал он своим читателям.

Не то, чтобы он боялся властей. Он просто не верил, что эта смехотворная тирания сможет долго продержать – «У нас это невозможно», – говорил даже Дормэс, даже теперь.

Больше всего его приводил в смущение факт существования диктатора, столь непохожего на бесноватых Гитлеров, на театрально жестикулирующих фашистов и на цезарей с лавровыми венками на макушке, – диктатора, не лишенного весьма земного американского юмора, столь свойственного Марку Твену, Джорджу Эду, Уиллу Роджерсу и Артемусу Уорду. Уиндрип умел отпускать забавные остроты насчет вытянутых физиономий своих высокопарных оппонентов или же по поводу того, что он именовал наилучшим способом «охоты на сиамских блох». «Что же, – недоумевал Дормэс, – опаснее он от этого или наоборот?»

И он вспомнил самого жестокого безумца из всех пиратов – сэра Генри Моргана, который от души забавлялся тем, что зашивал свою жертву во влажную недубленую кожу и наблюдал потом, как она съеживалась на солнце.

Бак Титус и Лоринда гораздо больше симпатизировали друг другу, чем хотели сознаться. Об этом говорило уже то упорство, с каким они постоянно пререкались. Читая мало и потому серьезно относясь к тому, что он читал, Бак не мог взять в толк, как это обычно такая разумная Лоринда в свободное время читает романы о страдающих принцессах. А когда она задорно утверждала, что такое чтение – лучшее руководство в жизни, нежели Антони Троллоп или Томас Харди, Бак рычал с беспомощностью затравленного зверя, нервно набивал свои трубки и выколачивал их о каминную полку. Но он одобрял отношения Дормэса и Лоринды, о которых догадывался только он (да еще Шэд Ледью!), а вокруг Дормэса, который был на десять лет старше его, этот лохматый лесной человек суетился с надоедливостью старой девы.