У нас это невозможно

Дормэс очень любил свой кабинет.

Это было единственное место, кроме его домашнего кабинета, которое всецело принадлежало ему одному. Ему было бы очень неприятно расстаться с ним или быть вынужденным делить его с кем-нибудь, за исключением разве Бака или Лоринды; каждое утро он спешил подняться в него из нижнего этажа по широкой лестнице темного дерева, с удовольствием вдыхая запах типографской краски.

В то утро, когда появилась его передовица, Дормэс приехал в редакцию спозаранку и около восьми уже стоял у окна своего кабинета и глядел вниз на людей, идущих на работу в магазины и конторы. Некоторые из них были в форме минитменов. У минитменов все больше входило в обычай носить форму и на своей гражданской работе. Они были чем-то взбудоражены. Дормэс видел, как они разворачивали экземпляры «Информера», поднимали головы, указывали на его окно. Собравшись кучками, они возбужденно обсуждали первую страницу газеты. Вот прошел Р.К. Краули, всегда рано открывавший свой банк; он остановился и о чем-то говорит со счетоводом из бакалейного магазина Эда Хоулэнда, и оба качают головой. Старый доктор Олм-стэд, компаньон Фаулера, и Луи Ротенстерн остановились на углу и читают газету. Дормэс знал, что оба они относятся к нему дружески, но сейчас у них на лицах написано колебание, даже страх.

Прохожие скоплялись перед редакцией; сначала это была группа, вскоре превратившаяся в толпу, которая все росла, распалялась, глядя наверх, и начинала шуметь.

В ней было много совершенно неизвестных ему людей: солидные фермеры, приехавшие в город за покупками, совсем несолидная публика, приехавшая в город выпить, чернорабочие из ближайшего трудового лагеря, и все они собрались вокруг минитменов в форме. Весьма вероятно, что многим из них не было никакого до оскорбления государства корпо, но они радовались возможности дать волю своим худшим инстинктам, неважно против кого – как это присуще большинству людей.

Ропот становился все громче, в нем оставалось все меньше человеческого, он все более походил на треск горящих балок. Взгляды всех слились воедино. Дормэсу стало страшно.

Он лишь смутно сознавал, что возле него, положив ему на плечо руку и не произнося ни слова, стоит огромный Дэн Уилгэс, старший наборщик, и где-то рядом слышится кудахтанье Дока Итчитта: «О… господи… неужели… господи, неужели они поднимутся сюда!»

В эту минуту толпа перешла к действиям, подстегнутая выкриком какого-то неизвестного минитмена: «Сжечь этот дом, к чертям эту лавочку, а предателей линчевать!» Все дружно кинулись через улицу и ворвались в контору. Дормэс услышал треск чего-то разбиваемого, и его страх сменился бешенством. Он ринулся вниз по лестнице и остановился, не доходя нескольких ступенек. Громилы, вооруженные топорами и крюками, захваченными в соседнем магазине скобяных изделий, рубили деревянный барьер у двери, разносили вдребезги стеклянный шкаф с художественными открытками и канцелярскими принадлежностями и с гнусными выкриками тянулись через барьер, чтобы сорвать блузку с работавшей там конторщицы. Дормэс закричал:

– Убирайтесь отсюда, бандиты!

Они пошли на него, хищно скрючив когтистые лапы, но он не стал ждать, пока они подойдут. Тяжело ступая, он спускался со ступеньки на ступеньку, весь дрожа, но не от страха, а от безумного гнева. Какой-то детина схватил его за руку и стал ее выламывать. Дормэса пронзила ужасная боль. В этот момент (Дормэс чуть не улыбнулся, так это было похоже на спасательную операцию высадившегося на берег отряда моряков) в контору вошел уполномоченный Шэд Ледью, за которым следовали двадцать минитменов с обнаженными штыками; неуклюже взобравшись на разбитый барьер, он заревел: «Довольно, ребята! Убирайтесь отсюда да поживее!»

Детина отпустил руку Дормэса. Неужели, думал Дормэс, он должен быть благодарен уполномоченному Ледью. Шэду Ледью? Эта грязная свинья – его могучий спаситель!

Шэд продолжал орать:

– Мы не будем громить эту лавочку! Само собой Джессэп стоит, чтоб его линчевать, но мы получили распоряжение из Ганновера… Корпо берут газету в свои руки. А ну, проваливайте!

Какая-то брызжущая яростью женщина – в одном из своих прежних воплощений она невозмутимо вязала, стоя у гильотины, – протискалась к барьеру и завопила, обращаясь к Шэду:

– Они изменники! Повесить их надо! Мы повесим и вас, если вы будете нам мешать! Где мои пять тысяч долларов?

Шэд спокойно наклонился и ударил женщину по лицу. Дормэс почувствовал, как все его мускулы напряглись от желания броситься на Шэда и отомстить за добрую женщину, которая в конце концов имела такое же право убить его, как и Шэд, но он сдержал себя и отказался от всякого намерения изображать нелепого героя. Штыки минитменов, очищавших помещение от толпы, были реальностью, против которой нельзя было бороться истерикой.

Шэд, стоя на барьере, гремел, словно целый лесопильный завод: «Поворачивайтесь, Джессэп! Возьмите его, ребята!»

И Дормэс, лишившись всякой воли к сопротивлению, зашагал в сопровождении четырех вооруженных минитменов по Президент-стрит, затем по Элм-стрит к зданию суда и окружной тюрьмы. Самое странное в этом, размышлял он по дороге, что человек может вот так отправиться в непредвиденное путешествие, которое, возможно, продлится годы, не беспокоясь по поводу маршрута и билетов, без багажа, даже без запасного носового платка, не дав знать Эмме, куда он направляется, не предупредив Лоринду… Да ну, Лоринда не растеряется. А вот Эмма будет волноваться!

Он узнал в шедшем сбоку конвоире с нашивками взводного или капрала Араса Дили, того самого незадачливого фермера с горы Террор, которому он так часто помогал…или воображал, что помогает.

– А, Арас! – сказал он.

– Угу! – отозвался Арас.

А ну прекрати разговоры и шагай живей рявкнул минитмен, шедший сзади Дормэса, и кольнул его штыком.

Это было не так уже больно, но Дормэс задохнулся от злости. Он привык считать, что его достоинство, его лнчность неприкосновенны. Смерть могла посягнуть на него, но не грубая рука насилия.

Только почти дойдя до суда, он заметил, что люди смотрят, как его, Дормэса Джессэпа! – ведут в тюрьму. Он попытался пробудить в себе гордость при мысли что он политический заключенный. Но не мог. Тюрьма есть тюрьма.

Окружной дом заключения помещался позади здания суда, представлявшего в настоящее время резиденцию Ледью. Дормэс никогда не бывал ни в этой, ни в какой-либо другой тюрьме, кроме как в качестве репортера, сочувственно беседующего со странными, низшей породы людьми, которые какими-то неисповедимыми судьбами вдруг оказались на положении арестантов.

Войти в позорную заднюю дверь ему, редактору, который всегда входил в главный подъезд суда, которого всегда приветствовали и секретарь суда, и шериф, и судья!

Шэда не было видно. Конвоиры Дормэса молча провели его через железную дверь по коридору в маленькую, пахнущую сырой известью камеру и так же молча ушли. В камере была койка с отсыревшим соломенным тюфяком и еще более влажной соломенной подушкой, табурет, умывальник с одним краном для холодной воды, котелок, два крюка для одежды, забранное решеткой окошко и больше решительно ничего, если не считать утешительной надписи в рельефной рамке из незабудок, представляющей текст из Второзакония: «Придет час, и он будет свободен в своем доме».

– Надеюсь! – довольно сердито сказал Дормэс.

Было около девяти часов утра. Прошел день, вечер наступила ночь, а к нему так никто и не заходил, не приносил ему поесть. Он только пил воду из-под крана собирая ее в пригоршню, курил в час по одной папиросе и, подавленный непривычной тишиной, начал понимать, отчего в тюрьме сходят с ума.

«Только не хныкать. Ты здесь всего несколько часов а сколько несчастных сидят в одиночках годы по воле тиранов похуже Уиндрипа, а иногда и по воле милых добрых, просвещенных судей, с которыми я играл в бридж».