У нас это невозможно

– Простите, сэр. Фраза эта, может быть, действительно немного затаскана! Я только хотел сказать… я только пытался реалистично представить ситуацию!

– Реалистично! Еще одна подслащенная банальность, оправдывающая убийство!

– Но послушай, отец, я признаю, происходят ужасные вещи – из-за несовершенства человеческой природы, – но ведь можно простить применение подобных средств, когда цель – обновление нации.

– Нет, нельзя! Я никогда не смогу простить зло, и ложь, и жестокость! А еще меньше я склонен прощать фанатиков, оправдывающих их «обновлением нации»! Вспомни, что говорил Ромен Роллан: страна, проявляющая терпимость к злу и дурным средствам, к дурным этическим нормам, за одно поколение будет отравлена так, что у нее уж не сможет быть хорошей цели. Ты сам-то сознаешь, как точно ты повторяешь рассуждения левых деятелей, для которых порядочность, доброта, правдивость – это «буржуазная мораль»? А я и не знал, что ты стал марксистом-материалистом!

– Я? Марксистом? Что ты говоришь!..

Дормэс был доволен, что ему удалось растревожить снисходительно-самодовольное спокойствие сына.

– Что ты говоришь! Да я больше всего ценю корпо именно за то, что они, как мне известно – а я имею достоверные сведения из Вашингтона, – спасли нас от нашествия красных агентов Москвы – коммунистов, замаскировавшихся под скромных профсоюзных деятелей!

– Да что ты говоришь? (Неужели этот идиот забыл, что его отец – газетчик и менее всего склонен доверять «достоверным сведениям из Вашингтона»?) – Это самое! И я считаю, что в политике надо быть реалистом – прости, отец, ты, кажется, не любишь этого слова, – ну, скажем, быть… быть…

– Нет, именно реалистом, чего уж!

– Вот именно!

(Дормэс вспомнил, что такие задатки проявлялись Филиппа еще в детстве, и впервые в жизни усомнился правильно ли он делал, отказывая себе в свое время в удовольствии выпороть мальчишку.) – Все дело в том, Pater, что Уиндрип – во всяком случае, корпо – утвердились прочно, и нам следует основывать свою деятельность не на какой-то прекрасной утопии, а на том, что есть в действительности. Подумать только, чего они достигли! Взять хотя бы для примера то, как они убрали с дорог рекламные плакаты, как они покончили с безработицей, не говоря уж об их поистине гениальном ходе, когда они разом покончили с преступностью в стране.

– О господи!

– Прости… что ты сказал, папа?

– Ничего! Ничего! Продолжай!

– А сейчас мне становится ясно, что корпо добились успехов не только в материальной, но и в духовной области.

– Как?

– Вот так! Они вдохнули в страну новую жизнь. До них мы все погрязали в корыстных расчетах, каждый думал только о материальных благах и удобствах… холодильниках, телевизорах и кондиционировании воздуха. Мы утратили твердость духа, свойственную нашим предкам-пионерам. Многие молодые люди даже отказывались от военного обучения, которое одно лишь приучает к дисциплине, и воспитывает силу воли, и порождает дух товарищества. Ах, прости, пожалуйста! забыл, что ты пацифист!

– Больше уже не пацифист, – хмуро пробормотал Дормэс.

– Само собой, есть вещи, о которых мы не можем с тобой быть одного мнения. Но в конце концов, как публицист, ты должен прислушиваться к голосу молодежи.

– Это вы-то молодежь? Нет, вы не молодежь. Духовно вам две тысячи лет. Вы с вашими замечательными новыми империалистическими теориями восходите примерно к сотому году до нашей эры!..

– Но ты только выслушай, папа! Как ты думаешь, для чего я примчался сюда из Вустера?

– Бог тебя знает!

– Я хотел поговорить с тобой начистоту. До Уиндрипа мы здесь, в Америке, малодушно бездействовали, в то время как Европа сбрасывала все узы… и монархию, и эту устаревшую парламентско-демократически-либеральную систему, означающую, по существу, власть профессиональных политиков и самовлюбленных «интеллигентов». Нам надо догнать Европу… нам нужна экспансия… это закон жизни. Нация, как и отдельный человек, должна идти вперед, иначе она пойдет назад.

Это неизбежно!

– Я знаю, Фил. Я часто писал об этом, в тех же выражениях, еще до 1914 года!

– Вот как? Ну, что ж… Мы должны распространяться! Нам надо захватить Мексику, а может быть, и Центральную Америку, и хороший кусок Китая. Мы должны это сделать ради самих этих стран, раз они не могут навести у себя порядок. Может быть, я и ошибаюсь, но…

– Да что ты. этого не может быть!

– Уиндрип, и Сарасон, и Дьюи Хэйк, и Макгоблин – это все крупные люди… они заставили меня задуматься. Так вот, я приехал сюда, чтобы…

Ты считаешь, что я должен проводить в «Информере» линию корпо?

– Ну да, конечно! Примерно это я и хотел сказать. (Мне вообще непонятно, почему ты не занял более благоразумную позицию… с твоим живым умом!) Во всяком случае, время эгоистического индивидуализма миновало. Настала пора единства. Один за всех и все за одного…

– Филипп, может быть, ты скажешь мне без обиняков, к чему ты, в сущности, клонишь? Перестань болтать!

– Хорошо, раз ты требуешь, чтобы я… как ты выразился, «перестал болтать», хотя мне кажется, что ты мог бы со мной обойтись и повежливее, принимая во внимание, что я не поленился приехать из Вустера. У меня есть достоверные сведения, что тебе предстоят очень серьезные неприятности, если ты не покончишь со своей о позицией… или, во всяком случае, не перестанешь демонстративно отказываться поддерживать… правительство – Ну и что ж из того? Это у меня будут серьезные неприятности!

– В том-то и дело, что не только у тебя! По-моему тебе хоть раз в жизни не мешало бы подумать о матери и сестрах, а не только о твоих эгоистических «идеях» с которыми ты так носишься! В такое тяжелое время разыгрывать из себя чудака-«либерала» – уж не забавная шутка!

Дормэс вспыхнул, как ракета.

– Говорю тебе, перестань болтать! – рявкнул Дормэс. – Что тебе нужно? В каких ты отношениях с этой бандой?

– Мне официально предложено занять почетное место помощника военного судьи, но твоя позиция…

– Филипп, я проклинаю тебя, и, кажется, не столько за то, что ты изменник, сколько за то, что ты стал такой самодовольной скотиной! Покойной ночи!

XXV

Праздники придумал, вероятно, дьявол, чтобы ввести людей в заблуждение, будто можно быть счастливым по заказу.

Первое рождество, которое Дэвид праздновал у дедушки с бабушкой, грозило оказаться – такое было у всех чувство – его последним рождеством с ними. Мэри плакала, запершись у себя, но когда накануне сочельника к ним ввалился Шэд Ледью, чтобы допросить Дормэса, заговаривал ли с ним Карл Паскаль о коммунизме, Мэри подошла к нему в прихожей, пристально на него посмотрела и с жутким спокойствием проговорила:

– Убийца! Я убью и тебя и Суона!

С лица Шэда впервые сползла самоуверенная ухмылка. Чтобы создать хоть подобие рождественского веселья, все вели себя очень шумно, но и омела, и звездочки, и блестки на большой елке, и вся обстановка семейного праздника в безмятежном старом доме в маленьком городке по существу, скрывали в себе то же мрачное отчаяние, которое заполняет душу одинокого пьяницы в большом городе. Дормэс думал, что, пожалуй, им всем лучше было бы напиться как следует, махнуть на все рукой и сидеть в кафе, положив локти на залитый вином столик, нежели общими усилиями поддерживать видимость семейного счастья. И он возненавидел корпо еще за то, что они украли у них этот радостный мирный праздник.