У нас на дворе (рассказы)

«Так», — у Витьки сразу начинает звенеть в ушах. У него всегда звенит, когда волнуется.

Берет пластинку, ставит на проигрыватель. Негромкий шорох, два слабых щелчка, а потом — дикий скрежет, взвизги, лязг, будто столкнулись поезда.

Витька поспешно отдергивает иглу. Руки у него трясутся.

«Спокойно, спокойно», — внушает он себе.

Мокрой тряпкой осторожно протирает пластинку. Ну, как теперь? Включает проигрыватель. Железный скрежет, лязг, грохот…

— Спокойно! — вслух говорит Витька. — Главное, спокойствие…

Он несколько секунд сидит молча, закрыв глаза.

Берет иголку, осторожно водит ею по бороздкам. Может быть, удастся выколупать оттуда присохшие капли клея. Потом вдруг пугается. Бороздки ведь тоненькие, как волоски, нежные. Малейшая царапина — и каюк. Как бы совсем не загубить пластинку!

Витька чуть не плачет. Как же это?! Как он опрокинул клей? И именно на пластинку! Непонятно. Ужасно. Невозможно. Дико. Нелепо.

Чуть успокоившись, Витька решает: сам больше ни-ни. Нужен специалист. Да, специалист. Он, конечно, исправит.

Витька аккуратно заворачивает пластинку в мягкую фланель. Кладет в бельевой ящик, на самое дно, как всегда. Но передумывает. Мать может наткнуться. Нет, надо пока спрятать. Куда?

Оглядывает комнату. Залезает на стул и засовывает сверток на печку.

Витька и так подавлен. А когда представляет себе, как он скажет матери насчет пластинки, — становится совсем муторно.

И еще этот Николай Кириллович!.. Витька не мог бы точно объяснить, какая связь между испорченной пластинкой и звонком Николая Кирилловича. Но сердцем чувствует: какая-то зависимость есть.

А вдруг мать решит, что Витька со зла на нее нарочно загубил пластинку?

Ночью Витька спит плохо. В школе еле высиживает на уроках.

Очутившись дома, он снимает с печки фланелевый сверток, кладет его в портфель. Кажется, на Девятой линии есть мастерская, где клеят фарфор, хрусталь, чинят пластинки. Витька не помнит точно, где эта мастерская. Помнит лишь — маленькая витрина, склеенные чашки, рюмки, статуэтки.

Он бродит долго. Мастерская оказывается вовсе не на Девятой, а на Седьмой линии.

— Что у тебя, мальчик? — спрашивает заросший щетиной пожилой мастер в серой куртке.

Витька рассказывает про клей, осторожно разворачивает на барьере свой сверток.

— Ловко сработано! — усмехается мастер. Небрежно заматывает фланелью пластинку и сует Витьке:

— Выкинь!

— А счистить? Никак?

— Никак, — мастер поворачивается к следующему клиенту.

Витька, ошарашенный, еще несколько минут топчется возле барьера. «Что же теперь?»

— А скажите, где-нибудь еще есть мастерская? Как ваша, — робея, спрашивает он.

Мастер вздергивает брови.

— Проверочка? Пожалуйста! Прошу! На Садовой есть и на Литейном.

Витька уходит. До Садовой далеко. До Литейного еще дальше. Можно, конечно, автобусом. Шестерка — прямо до Садовой. Но Витька не хочет. Автобусы полны. Еще в сутолоке притиснут портфель. Совсем доконают. Нет уж…

Витька идет пешком. Выходит на набережную Невы, через мост, на Невский. Шагает он долго. Но вот и Садовая.

В мастерской за барьером стоит мастер. Тоже заросший, тоже в серой куртке, тоже руки в пупырышках, как куриные лапы.

Витька опять осторожно разворачивает фланель.

— Будем снимать клей, повредим звуковые каналы, — говорит мастер. — Выбрось!

— А что-нибудь придумать? Нельзя? — взволнованно умоляет Витька.

— Придумать? — мастер глядит в упор. — Можно! В самом деле, зачем выбрасывать? Лучше сдай в утиль! — он хохочет, довольный своей шуткой.

У Витьки язык чешется. Сказануть бы этому остряку что-нибудь хлесткое, ядовитое. Но он сдерживается. Может быть, мастер все-таки попробует? Очень нужно…

— Нет! — мастер склоняется к верстаку.

Витька уходит. Уже вечер. И ноги гудят от долгой ходьбы. Но он все-таки идет на Литейный. Понимает, что это бессмысленно. Там, конечно, тоже скажут «в утиль», но все же идет.

Неужели он больше никогда не услышит отца? Никогда?! Он так привык к глуховатому, неторопливому, такому родному голосу. Никогда?!

Тащится он медленно, как старик. Наконец находит мастерскую. Хорошо еще, хоть успел. Вот-вот она закроется.

— Ты б еще бетоном залил, — хмуро говорит мастер.

Всё. Финиш.

Опять шагает Витька по улице. Накрапывает дождь. В асфальте расплываются мутные пятна фонарей. Уже поздно. Мать, конечно, пришла с работы. Беспокоится, наверно. Жаль, перед уходом не сообразил оставить записку. Ну, да разве знал, что так замотается?!

Народ уже схлынул с улиц, и автобусы не так забиты. Витька осторожно влезает в машину. Портфель он держит возле груди, как ребенка. Одной рукой держит, а второй защищает, чтобы не надавили.

Дома он вяло ест, быстро ложится спать. Он и в самом деле устал. Но, главное, мать не будет ставить пластинку. Побоится разбудить.

«Что же все-таки придумать? Надо же что-то придумать…»

Он вспоминает: на Невском однажды видел броскую рекламу. Ателье «Говорящее письмо». В витрине огромная, сверкающая лаком пластинка, наверно, побольше метра в диаметре. Как гигантская луна, только черная.

«Если вы хотите сохранить голос своего ребенка…»

«Вашему знакомому за тысячи километров приятно услышать вас…»

Витька ворочается в постели. Ну и что? Ну, есть такое ателье. Но ведь там записывают, а не чинят…

«Все-таки зайду», — решает он и засыпает.

Днем, после школы, он опять бережно укладывает пластинку в портфель и идет разыскивать это ателье. Спрашивает у милиционера, у прохожих.

И вот — наконец-то. Огромная черная луна на витрине.

Витька входит. Он не знает, к кому обратиться. К этому дядьке? Или к тому? Подходит к сухощавой седой женщине за столиком. Говорят, женщины добрей.

— Да-а, — сочувственно тянет она, выслушав сбивчивый Витькин рассказ. — Но мы же, мальчик, только записываем…

Глядит на вмиг осунувшееся Витькино лицо.