У нас остается Россия

Дальше уже не Кони, а со слов других очевидцев в предисловии к книге воспоминаний Кони о деле Засулич:

«Огромная толпа - в тысячу или полторы тысячи человек - студентов, курсисток, рабочих со строящегося неподалеку Литейного моста уже с утра ожидали окончания процесса. Когда из здания суда вышел защитник, его подняли и понесли на руках. Когда же на улице показалась освобожденная Засулич, раздалось оглушительное, долго не смолкавшее “ура”, крики “браво”. Девушку приподняли над толпой и с триумфом понесли на руках. Затем ее посадили в карету, и толпа сопровождала ее по Шпалерной и Воскресенскому проспекту. Демонстрация приобретала все более внушительный характер...»

Так из богини Разума родилась богиня Мести, вслед за которой неминуемо должна была явиться богиня Разрушения.

До чего было легко адвокату Засулич взывать к милосердию присяжных и публики - он защищал женщину. Но куда, в какие тартарары провалилось милосердие той, которая должна быть обителью милосердия?!

Софья Перовская 1 марта 1881 года руководила убийством царя. Участница этого покушения Геся Гельфман в момент убийства была беременна. Жизнью жизнь поправ... Что рядом с этим молитва о милости и спасении душ врагов наших!..

Высота, на которую не нравственным трудничеством, не подвижничеством, не духовной питательностью, а мстительным «подвигом» и взятой на себя страшной ролью поднялась женщина, - высота эта пугает разверзшейся перед ней бездной.

Тереза Анжелика Обри, нареченная по прихоти свихнувшихся умов богиней Разума, уже в пору Империи сорвалась с помоста, на котором она в одном из спектаклей была поднята высоко над сценой, и навсегда осталась калекой. Известно, что, всеми забытая и презираемая, она жила лишь во имя больной дочери, хлопоча, чтобы нашлись люди, которые не погнушались бы похоронить их достойно. Дочь немногим пережила свою мать.

* * *

Историки и философы старой школы считают, что в основании нашей нации лежат женские начала. «Основная категория - материнство», - находит Н. Бердяев, одновременно замечая, что «всякий народ должен быть муже-женственным». Не вдаваясь в этот слишком серьезный вопрос, вспомним, что Россия издавна верила в себя как в Дом Богородицы, Богородица была покровительницей России, и все казавшиеся чудесными избавления от врагов и бедствий объяснялись Ее заступничеством. Н. Лосский в своем исследовании характера русского народа приводит наблюдения англичанина Грахама из его книги «Неизвестная Россия» о русских женщинах, которые «стоят перед Богом; благодаря им Россия сильна». И это писалось Грахамом всего-то накануне Первой мировой войны.

В крестьянской стране роль женщины, естественно, была не гражданская, не государственная, а семейная, и по складу характера русской женщины - жертвенная. «Но я другому отдана и буду век ему верна» - ее судьба, и от брака по любви, от жизни, от которой она получала, а не отдавала, она чувствовала как бы неудобство, вину, потому что привыкла добиваться благополучия по капле. О своей социальной неразвитости и приниженности она мало подозревала, взяв на себя все домовое строение и не имея времени задуматься о женских правах. Конституцией для нее было Евангелие, социальная справедливость заключалась в понятиях «по-божески» или «не по-божески». Испытывая часто нужду, страдая от самодурства, она находила силу и нравственное равновесие в милосердии, возведя милосердие в первый закон, имеющий внутри страны такое же хождение, как горе. Историк В. О. Ключевский, рассказывая о Юлиании Муромской, жившей в XVII веке и разорившей неудержимой милостью свое крепкое хозяйство до основания, приходит к парадоксальной, но русской, нигде более не сумевшей бы появиться мысли о том, что как для развития медицины нужны больные, так и для добродетельства в Древней Руси нужны были нищие. «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет» - и это в характере русской женщины, но основная ее служба была в целительности сердца. Это служба скрепляющего раствора в любой кладке, которая без раствора развалится, и это служба тыла в любом продвижении вперед, которое без тыла провалится. Жертвенность и целительность сердца были настроением женщины и в просвещенных кругах вплоть до середины и даже за середину XIX века, о чем свидетельствует русская литература, всегда умевшая чутко уловить внутренние общественные звуки. Ольга Ильинская надеется победить лень Обломова, Вера у Гончарова же в «Обрыве» рассчитывает смягчить губительный нигилизм Марка Волохова, Соня Мармеладова у Достоевского, готовая на все, чтобы спасти от отчаяния Раскольникова, по бескорыстному сложению своей нравственной фигуры достойны памятника; коли и литературным героям дарованы теперь эти почести - чей еще образ мог бы служить указанием на величие женщины!

Но литература не обманывается и сегодня, когда в рассказах Василия Шукшина, в «Воспитании по доктору Споку» Василия Белова, в произведениях многих и многих наших современников говорит о трагическом надломе женщины, который пришелся на ее сердце.

Смысл всяких потрясений за последние века заключается в жажде требовать и брать силой после того, как начинают давать, в неумении удовлетвориться необходимым и нежелании отдавать труды, чтобы безболезненно осваивать достигнутые свободы, прежде чем добиваться новых, в буйной страсти к полной развязности, к языку ультиматумов и бомб. Словно бешенством заболевает общество и, пока не перебесится, пока не нанесет себе страшного урона, не захочет принять никаких уступок, уступки лишь разжигают его ярость, а захватив в конце концов все, удовлетворив свою страсть, когда наступает время созидания, оказывается неспособно к нему и небрежно.

Русская женщина включилась в активную борьбу за эмансипацию уже после того, как получила возможность учиться в университете и играть подобающую ей роль в обществе как гражданской службой, так и культурной деятельностью. Просветительским и прочим женским кружкам, хоть и заведениям по типу Веры Павловны из романа «Что делать?», никто не препятствовал, и они появлялись во множестве и в столицах, и в провинции. Из своего общественного сокрытия и «темного царства» женщина всюду выходила на вид, стеснительно оглаживая свою фигуру, которая после вечного прозябания в «темном царстве» казалась ей излишне приземистой, а оркестры и речи уже торопили ее на площади.

Это был соблазн такой страсти, какой женщина никогда не испытывала даже в самых темных уголках своей души; это был экстаз, и непорочное зачатие от духа, объявленного властителем дум Писаревым с предельной откровенностью: «Все, что может быть разрушено, должно быть разрушено». Едва ли подозревала женщина, надрывая горло в требованиях, что и ей предназначено войти в это «все».

В конце концов ведь и Софья Перовская с Верой Засулич - тоже жертвенность, которую мы ставим женщине в заслугу, только с того конца, который подхвачен писаревским духом.

* * *

Когда-нибудь, будем надеяться, явится женщина-писательница, которая вслед за Лухмановой изнутри больного вопроса скажет о происшедших в женщине переменах и назовет их собственными именами. Хотелось бы, чтобы это «когда-нибудь» не затянулось: сама женщина жаждет правды о себе и вожделенно прислушивается к голосам, способным подсказать «блудной дочери» пути возвращения. Раскрепощенная и свободная от старых пут, вышедшая из тесных четырех стен и взошедшая на самые верхи общественной пирамиды, плотной государственной массой шагающая по утрам равноправно с мужчинами в цеха, лаборатории, стройки и учреждения, соперничающая с ним умом и мускулами, громкая, целеустремленная, активная, передовая - она, следовало ожидать, должна быть счастлива: нет ни одного занятия, ни одного мужского подвига, которые бы остались для нее недосягаемыми.

Казалось, и общество должно было выиграть: разве вместе с женщиной, ставшей государственной фигурой, не смягчаются в государстве нравы, не исцеляются многие язвы и не утоляются печали?
– женщина, взойдя, должна была и милость сердца своего вознести на государственный уровень.

Но этого можно было ожидать лишь на механический взгляд; сокрытые общественные законы механику не признают, и на взгляд, проникающий в глубинные процессы, этого ожидать было нельзя.

Перемещение женщины произошло грубо, не обогащающим взаимно женщину и общество подъемом роли, а переменой роли. Здесь не эмансипацию надо винить, а смелость и безоговорочность, с какими она, словно кукуруза, внедрялась. И не цивилизацию, а уродливые односторонние пути, по которым пошла цивилизация. Женщину совратили публичной значительностью и освободили (а потом она и сама себя принялась освобождать) от ее извечной и тихой обязанности культурного укоренения народа; духовность она заменила социальностью, мягкость и проницательность особого женского взгляда - категоричностью, женственность - женоподобием, материнство - болезненным детоношением, расчетливым или горьким, как кукушка, подбрасывая затем птенцов в общие гнезда детских учреждений; семейственность - непрочными связями. И так далее. Она сняла с себя завесу тайны и интимности, растеряла не половой лишь один, не физиологический, а каких-то несказанных звуков и свойств природный магнетизм, вызывавший ее привлекательность. Музыкальное звучание женщины в мире сделалось прерывистым, ее повлекли механические, диссонансные ритмы, «песнь песней» осталась недопетой, переходя постепенно в «плач плачей».

Уйдя из семейного рабства, будучи при этом одновременно и орудием, и жертвой, она попала в рабство не менее гнетущее - социальное, все заметней превращаясь в функцию, в слагаемое, значимость которого подгоняется под утешительную сумму.

Этот неприглядный и далеко не полный портрет дается не для того, чтобы бросать в женщину камни. Она и без того наказана. И вина ее и беда срослись так, что по отдельности их уже не рассмотреть. Видно лишь, что оставшаяся в женщине природа вопиет от ужаса за свою будущность. Человеческий мир вокруг женщины - это дитя ее, и она инстинктивно сознает свое материнство и ответственность за человеческие итоги. Но сознает смутно, сновидениями отвергнутой в ней женщины. Реальность погоняет ее на службу за рублем, в детсад за ребенком, в очередь за молоком, и «неделя как неделя» одна за другой промелькивают перед нею в жилистых социальных усилиях по инерции продолжающегося самоутверждения. Редко слышит она: «любимая», «родная», «единственная», а все больше: «гражданка», «партнерша», «мужичка».