У нас всегда будет Париж (сборник)

Она напрягла слух, и из ее глаз покатились слезы. И то же самое, пока он вслушивался, происходило с ним.

– Это невыносимо! – сказал он. – Мне нужно встать и перекусить.

– Нет, нет, – сказала она и схватила его за руку. – Лежи тихо и слушай. Может, мы поймем, в чем дело.

Он откинулся на спину, держа ее руку, стараясь смежить веки, но тщетно.

Они лежали, а ветер ворчал, листья дрожали за окном.

Издалека, с большого расстояния, непрерывно доносился плач.

– Кто бы это мог быть? – спросила она. – Что бы это могло быть? Никак не перестанет. Наводит тоску. Может, оно просится к нам?

– Просится к нам? – спросил он.

– К нам жить. Оно не мертвое, оно никогда не жило на свете, но хочет жить. Как ты думаешь… – она засомневалась.

– Что?

– Боже, – сказала она. – Как ты думаешь, наш разговор месяц назад…

– Какой разговор? – спросил он.

– О будущем. О том, что у нас не будет семьи. Не будет семьи, детей.

– Не припоминаю, – сказал он.

– А ты припомни, – сказала она, – мы пообещали друг другу, что у нас не будет ни семьи, ни детей. – Она замялась и промолвила: – Ни младенцев.

– Ни детей? Ни младенцев?

– Как ты думаешь… – Она приподняла голову и прислушалась к отдаленным стонам за окном, за деревьями, в открытом поле. – А что, если…

– Что? – спросил он.

– Может, тебе перебраться на мою половину кровати?

– Ты хочешь, чтобы я перебрался к тебе?

– Да, пожалуйста, перебирайся ко мне.

Он повернулся, посмотрел на нее и, наконец, перекатился к ней. Далеко-далеко на городских часах пробило четверть четвертого, половину четвертого, без четверти четыре, потом четыре.

Они лежали и прислушивались.

– Слышишь? – спросила она.

– Слушаю.

– Плач.

– Перестал, – сказал он.

– Именно. Этот призрак, ребенок, младенец, этот плач прекратился, слава богу.

Он взял ее за руку, повернулся к ней и сказал:

– Мы его угомонили.

– Да, угомонили, – сказала она. – Да, боже мой, угомонили!

Ночь притихла. Ветер улегся. Листья на деревьях перестали трепетать.

И они во тьме рука об руку прислушиваются к тишине, прекрасной тишине в ожидании рассвета.

Париж всегда с нами

Душным воскресным июльским вечером я собирался выйти прогуляться по городу от Нотр-Дама до Эйфелевой башни – мое любимое времяпровождение.

Жена легла спать в девять часов и, когда я уже стоял в дверях, дала мне наказ:

– В каком бы ты часу ни пришел, захвати с собой пиццу.

– Одна пицца, заказ принят, – сказал я и вышел в холл.

У гостиницы я пересек реку, прошелся до Нотр-Дама, заглянул в книжный магазин «Шекспир» и лег на обратный курс по бульвару Сен-Мишель, он же Бульмиш, в открытое кафе «Де Маго», где за поколение с лишним до меня Хемингуэй потчевал приятелей анисовой, граппой и Африкой.

Я посидел там, наблюдая за прохожими, потягивая анисовую и пиво, затем направил свои стопы к реке.

Улица, уводящая от «Де Маго», оказалась переулком, изобилующим лавками антикваров и арт-галереями.

Я прогуливался почти в одиночестве и уже приближался к Сене, как тут произошло нечто из ряда вон выходящее, чего никогда со мной не бывало.

Я обнаружил за собой слежку! Причем весьма престранную.

Оглянувшись, я никого не обнаружил. Посмотрел вперед – и в ярдах сорока заметил молодого человека в летнем костюме.

Сперва я не догадался, чем он занимается. Но когда я остановился перед витриной и поднял глаза, то увидел, что он стоит в восьмидесяти-девяноста футах впереди меня и наблюдает за мной.

Перехватив мой взгляд, он стал удаляться по улице, потом опять остановился и уставился на меня.

После нескольких безмолвных обменов взглядами до меня стала доходить суть происходящего. Вместо того чтобы надзирать за мной с тылу, он задавал мне направление и, оглядываясь, убеждался, что я иду следом.

Так продолжалось на протяжении целого квартала, и наконец я оказался на перекрестке, где он меня поджидал.

Он был высок, строен, светловолос, весьма симпатичен, и я почему-то принял его за француза; у него было телосложение теннисиста или пловца.

Я не знал, что и думать о создавшейся ситуации. По нутру ли она мне? Льстит? Или ставит в идиотское положение?

Стоя лицом к лицу на перекрестке, я вдруг сказал ему что-то по-английски, и он покачал головой.

Он ответил что-то по-французски, и тогда я в свою очередь замотал головой. Мы рассмеялись.

– No French? – сказал он.

Я покачал головой.

– No English? – сказал я.

Он покачал головой.

И мы снова рассмеялись оттого, что торчим на перекрестке в Париже за полночь, не можем обменяться парой слов и не понимаем, какого черта мы тут делаем.

Наконец он поднял руку и показал на боковую улицу.

Он произнес чье-то имя, и мне показалось, что так зовут какого-то человека.

– Джим.

Я покачал головой в смущении.

Он повторил, а затем произнес слово полностью.

– Gymnasium – тренажерный зал, – сказал он и снова показал в ту же сторону, сойдя с тротуара на мостовую, и посмотрел – иду ли я за ним.

Я остановился в нерешительности, пока он переходил на противоположную сторону улицы, затем обернулся и вновь посмотрел на меня.

Я сошел на мостовую и пошел следом, думая: «Что я тут потерял?», потом опять: «Какого черта мне тут надо?» Куда идет загадочный молодой человек в духоте полуночного Парижа? Что это за таинственный тренажерный зал? А если я сгину там навсегда? В конце концов, как мне посреди чужого города хватает смелости идти следом за каким-то субъектом?

Я пошел следом.

Он дожидался меня, дойдя до середины следующего квартала.

Он кивнул на ближайшее здание и повторил: «Тренажерный зал» – gymnasium. Я смотрел, как он спускается по ступенькам сбоку здания, и побежал, чтобы не отставать. Мы оказались перед дверью в цокольный этаж, и он кивком пригласил меня войти в темноту.

Мы и впрямь оказались в небольшом спортзале, оснащенном всем, чем полагается, – тренажерами и матами.

Весьма любопытно, подумал я и вошел внутрь, после чего он затворил дверь.