У него ко мне был Нью-Йорк

Я же была для него очередной мамочкой, в американских школах говорят «mommy» – обезличенно, как в российской детской поликлинике.

Я думала, мистер Уилсон был глубоко верующим человеком: в подобные рубашки и строгие костюмы с галстуками часто одеваются баптисты, а их в Бруклине много, да что далеко ходить, соседнее здание со школой было афроамериканской церковью, где по воскресеньям пели госпелы и прославляли Иисуса.

И однажды я любопытства ради действительно зашла в этот храм утром выходного дня. Я была, кажется, единственной белой на том богослужении. Доброжелательные женщины на входе сразу поняли, что я пришла только ради интереса, не зная слов их духовных гимнов, не чувствуя связи с их Богом. Но они тихонько посадили меня на скамейку в последнем ряду.

А когда пастор закончил проповедь, к алтарю поднялся мистер Уилсон в фиолетовом балахоне. Он оказался солистом баптистского хора. Тем, кто запевает госпел, предлагая слушателю сложную глиссандовую вариацию, и кого подхватывают альты и сопрано, выдавая уже традиционную версию музыкальной фразы. «Oh Happy Day!» – пел мистер Уилсон, сгибая две ноты мелодии, как расплавленный металл. «Oh Happy Day», – отвечал эхом хор.

И тогда я разглядела всю силу таланта этого человека. Мне не померещилось: воспитатель в нашей началке и правда оказался селебрити бруклинского нейборхуда и всеобщим любимцем. Его появления ждали теперь уже взрослые: мамы, бабушки, дядюшки и деды, вставшие с лавок и, как по команде, запевшие вместе с ним. «Oh Happy Day, oh Happy Day, when Jesus washed, when Jesus washed my sins away». Мистер Уилсон нравился и детям, и женщинам, и старикам.

А после богослужения, когда зал опустел, а я всё ещё сидела на деревянной лавке в последнем ряду, он подошёл ко мне. «I think I saw you in our school recently, are you a parent?» [2] – «Угу, мистер Уилсон, даже не „пэрэнт“, а мамочка, как меня там называют». – «И что, мамочка, понравилась тебе наша служба?» – «Понравилась, мистер Уилсон, не знала, что вы классно поёте, никогда не слышала госпелы вживую, мне было хорошо тут». – «А ты заходи к нам иногда, неважно, что ты некрещёная, у нас тут много любви, её на всех хватит».

2

По-моему, я недавно видел вас в нашей школе, вы родитель?

Я потом утонула в своих делах и в церковь больше не заходила, а он вскоре ушёл на повышение в нью-йоркский Департамент образования и покинул нашу школу. Но я оставила себе картинку о нём на память. И когда думаю о любви как об изобилии, о щедрости, о плодородной почве, часто вспоминаю мистера Уилсона.

По колено в океане

Как принять себя? Как перестать себя терзать и во всём винить? Как не наказывать себя за любую оплошность? Как прощать себе косяки и научиться практиковать самоутешение?

Из всех этих глаголов на первое место надо ставить один, и он, пожалуй, главный: понять. Как понять себя? Чего я на самом деле хочу? Что принесёт мне радость? Что для меня действительно важно?

Горький шоколад или молочный? Гитарная музыка или техно? В данный конкретный вечер – кино или сериал? Смешное или страшное? Чего я хочу прямо сейчас? Болтать и смеяться или юркнуть с тобой в постель?

Изучать себя, как неведомую науку, помнить, что ты ничего о себе не знаешь, воспринимать себя не как состоявшийся факт, а как загадку, быть себе интересной.

Я, например, намочила свои плотные тёмно-зелёные кюлоты ровно по колено, потому что влезла босыми ногами в океан. Колесо обозрения и старые аттракционы Кони-Айленда мигают огоньками за моей спиной. Но я лицом – к открытой воде. Я не могла сегодня иначе, хотелось материализовать это ощущение свободы, и только голодная чайка рядом.

Понять себя, трактовать всё, что с тобой случилось, как инструкцию к применению. Каждая ошибка на твоём пути – это урок. Информация о том, как с тобой обращаться. Какая я? Внешне – волевая и цельная. А на деле – ранимая, травмированная, издёрганная.

Я могу плакать час, вспомнив неотгорёванный эпизод пятилетней давности. Моя психика расшатана, я сама от себя иногда устаю. Я просыпаюсь в пять утра, потому что мне в наследство после моей той жизни, в Москве, досталась бессонница. Я люблю минор больше, чем мажор. Жду вечернего бокала вина как праздника. Иногда пишу, проснувшись от мыслей.

И Нью-Йорк – мой рехаб. И я бреду по нему навстречу новому опыту.

Выхожу на наш согретый солнцем балкон с видом на залив, с чашкой какао в руках, зажмуриваюсь, обжигающие лучи – прямо в глаза.

И вроде уже так привычна эта наша другая, ласковая жизнь, круизные лайнеры на горизонте, гуакамоле в глиняной чашке и долгие пьяные закаты.

Хочется взять саму себя за руку, пробежаться по ленивому воскресному Сохо, угостить себя правильным эспрессо в «Литтл Итали», попробовать лимонный капкейк в «Нолите», понюхать свечи «Сир Трудон» и надушиться бергамотовыми «Ателье Колонь», выставленными прямо на улице.

Увильнуть от бомжа-проповедника в метро.

Не наступить в кучу, которую навалила чья-то собака прямо на асфальте и её почему-то не убрали.

Всегда поражало сочетание грязи, мусора и моды. Впрочем, прогулка будет недолгой, пора за дочкой, в школу.

В рыжем платье в пол, в босоножках бежишь по «Большому яблоку».

В жизни изменилось всё, каждая декорация, каждый костюм, каждый штрих гримёра, свет, цвет, вкус, звук, запахи. Только главная героиня – та же, и это она раньше не чувствовала почти ничего.

Неужели та жизнь тоже была моей?

Настоящая депрессия

В Москве я пережила два по-настоящему сильных депрессивных эпизода. Я до сих пор ощущаю их как провалы в ледяные колодцы.

Жуткая тревога вокруг этих событий. Ощущение какого-то непереносимого максимума, предела, к которому мне не положено было подбираться. Как будто я прикоснулась к границе жизни, как Труман в конце фильма «Шоу Трумана» доплывает до горизонта и трогает его рукой.

Депрессия – это тьма и ледяная вода, сковывающая постепенно жизнь и замораживающая её.

Депрессия – это дементоры.

Это прямой родственник смерти. Не физической, а психической.

А какая разница? Кому сдалось твоё красивое живое тело, если душа в нём погибает? Психически умереть тоже можно. Или заболеть.

Быть может, в действительности эпизодов было и больше, но я те, другие эпизоды, что называется, перенесла на ногах. А были два, когда я признала своё поражение в схватке с жизненными обстоятельствами. И сдалась антидепрессантам. И правильно сделала.

Оба моих эпизода были связаны с «качелями» в абьюзивных отношениях. Меня в этих отношениях слишком сильно бросало из коротких, в несколько дней, но очень интенсивных периодов эйфории в долгие, беспросветные периоды неприкаянности и всё нарастающего абьюза. И так – до эскалации конфликта, до драматического болезненного расставания.