У ночи длинная тень. Экстремальный роман
Шрифт:
Рвало ее долго. Лаборант испуганно лепетал:
– Ладно, ладно! Что с тобой? Ну, хватит. Ну, перестань…
Добралась до палаты, повалилась в постель. Все спали. В душе что-то рухнуло, подалось под напором мутной гадости. «Скоты они все. Самцы поганые. Ну и гадость! Так вот что такое все их чувства, вся их любовь!..» Ей снова вспомнился Борисов, оттолкнувший ее, вспомнилось, как она упала, и как ее изнасиловал парень на снегу… Только сейчас она вдруг с ясностью вспомнила того парня и все, что случилось…Даже плакать не хотелось. Было только скучно и пусто.
Через день Жанна сама позвонила Нинке, но не застала ее дома. Время было утреннее, перед обходом, она стояла на сквозняковой неуютной лестнице и звонила – не домой,
Да, у Нинки в тот день были свои дела. А на воскресенье с утра она наметила: в полдень с Войтеком на Самарский, показать ему Дуровский зооуголок. С четырех – к Жанне. Давно у нее не была. «Можно и Войтека притащить с собой, он потешный, всем понравится… По пути купим фрукты… Нет, - решила Нина, - куплю сейчас, а то потом не достанешь».
Наскоро оделась и полетела переулком, по навьюженному с утра снежку, к магазину «Овощи-фрукты», с ходу раскатываясь, как всегда, по черно-лаковым ледяным дорожкам, заметаемым быстрой поземкой. И тут же хлопнула себя варежкой по лбу: «Борисов! Как же я забыла? Ведь надо же с Борисовым, в конце-концов, поговорить, хоть на улице, хоть где, а это можно лишь в воскресенье, когда он свободен, то есть сегодня. И дом, кстати, недалеко…»
Планы менялись. Из магазина – повезло, яблоки и апельсины, всего достала! – позвонила Войтеку:
– В два жди около диетстоловой. Помнишь! Ну там, где еще рядом «Кулинария» и омовая кухня…
– Омовая?! – Войтек захохотал, сразу включаясь в их всегдашнюю, еще с детства, игру словами.
– Ты что, закон Ома не проходил, что ли?
– А при чем тут кухня?
– А приходи, узнаешь… - Нинка торопилась, кричала в ледяную, тусклую от изморози трубку. – У меня все! Только не опаздывай, у нас дел с тобой по самую завязку!
И она побежала дальше, весело раскатилась вдоль ледяной дорожки и мысленно досказала Войтеку: «А потому «омовая», что на вывеске «Д» отскочило. Вот посмеемся, когда там встретимся! А сейчас – к дому Борисова, авось повезет…» Нине было беспричинно радостно с утра, и росла уверенность, что уж сегодня-то все ей удастся, все будет отлично у нее! Раз день так классно начался…
Борисову же было как никогда скверно в этот день. С утра ему нудно и неотвязно почему-то вспоминалось его непростое детство. И спал плохо: только к рассвету уснул. Встал в одиннадцатом часу, никогда так поздно не вставал. Ломило голову, вялость, ничего не хотелось делать. Включил радио, открыл фортку. Дунуло колкой крутой вьюгой, бодростью… Но бодрости все равно не прибавилось, вмиг промерзнув, он снова затворил фортку. Дом напротив казался рассеченным наискось: нижняя часть – мутно-синяя, а вся верхняя – ясная, солнечная. И ковыляла старушечка там, внизу, по газону в пороше, сеяла мелкие, как мышиные надкусы, следы. Ну в точности такая же, как и в тридцатых, и в начале века, и сто лет назад…
Он стоял у окна и водил по щеке электробритвой, тонко жужжащей, точно застрявшая меж рамами осенняя муха. Сколько в детстве, когда-то давно, их валялось, засохших мух, под окнами, как знаком такой звук!.. Тягостно стало Борисову, снова охватило беспокойство, того же самого, что и в детстве, боязнь всего нового, страх выходить на улицу, где неизбежны всякие встречи и разговоры. Он слегка заикался, и разговоров с соседями, случайных бесед он боялся тогда и избегал. И мать недобро вспомнилась: еще моложавая, в черной длинной юбке и с сигаретой в наманикюренных пальцах; к ней приходят какие-то дядьки, а он сует ноги в валенки и с ненавистью к ним всем, с диким напряжением в горле бредет – по ее приказу – в булочную за хлебом… Мальчишки
подстерегали его и били… Потом стало полегче. Книги, наука, реванш он брал в битвах и победах разных эпох, подставляя себя на место героев… Как давно все это было! Он мотнул головой, отмахнулся, как от мух, от мучительных воспоминаний… Зачем себя растравлять? Мало ли что было когда-то! У каждого свое детство, свои обиды и беды. Зато сейчас его все уважают в институте. И как раз за это, за такой характер, не только за знания – выдержка, сдержанность с людьми, даже этакая элегантная сухость, за нею, может быть, таится скрытая сила, кто знает? Может быть, он вообще сильный человек, (так размышлялось спросонок Борисову), но сам этого не знает, а в этой отрешенности от обычных дрязг и суеты – его верность науке. Ведь он так далек от всего такого – от всех этих интриг и подсиживаний на кафедре. Его считают серьезным ученым. И никто не знает, что он просто боится… Боится всех, как в детстве.До полпервого провозился с уборкой. Потом заглянул в холодильник: пусто – и пошел в гастроном.
Глаза ломило – снег был такой яркой белизны! Вьюжка стихла, родниковой чистоты воздух беззвучно звенел. Все кругом чуть-чуть дрожало в морозном воздухе. А Борисову было совсем не радостно, было знобко и даже чуть страшновато, не хотелось даже заходить ни в гастроном, ни в столовую.
В магазине, в колбасном отделе, шумела взбудораженная очередь.
– А чегой-то бы мужчине без очереди отпустили?
– Да-да, вот только что, дали без очереди!
– Ка-акому мужчине? Да если б я всем мужчинам без очереди давала, у меня бы давалка отвалилась…
Борисов поморщился и вышел на улицу.
Последнее время ему все казалось, что кто-то за ним следит. Нервы, что ли, пошаливают… Вот всегда так: стоит не выспаться, и лезет в голову всякая чушь.
Чья-то тень на снегу застыла как вкопанная прямо перед ним. Рядом остановилась девушка. Воскликнула:
– Ай! – и зашагала справа от Борисова. Идет, глядит на него круглым глазом, влажный от снега клок волос завешивает другой глаз. Пальто на ней – покосился Борисов – вроде солдатской шинели. Вся какая-то дубоватая и глядит одним глазом нерешительно. Разумеется, Борисов ее узнал: та самая, что не так давно вломилась в его квартиру, и он с таким трудом ее выставил.
– А я сегодня с десяти все торчала у вашего дома. Ничего даже не ела…
– Сочувствую, но ничем помочь не могу.
Он понял, что бояться ее нечего: безобидная чудачка. Во всяком случае, не из его студенток, таких дурочек там не встретишь.
– Вот отошла и все-таки встретила вас!
Он опять поглядел на нее. Странная. Взялась за козырек ушанки и надернула шапку низко на лоб. Смотрит упрямо под ноги, да еще улыбается. Теперь видны из-под ушанки ее длинный нос и толстые губы.
– Давно хочу поговорить с вами, ну вот просто так, по-человечески… О подруге своей, о Жанке… В тот раз разговор не получился.
– Господи… - вздохнул Борисов.
– Понимаете, Жанна, она не такая, как все… Она, понимаете, живет в своем, придуманном мире… - Девушка загнула ухо своей шапки, стала его покусывать. – Она стихи…
– Да какое мне дело до вашей Жанны? – Борисов ускорил шаги.
– Она стихи пишет… играет на рояле… у них дома… такой старинный, знаете, рояль… клавесин такой… - Нина запыхалась, голос ее срывался. Еле поспевала за Борисовым.
«Что она, и впрямь дура, что ли?» - недоумевал он. Сбавив шаг, стал приглядываться к Нинке.
– Я спешу, вы понимаете? Мне в столовую надо. В сто-ло-вую, - повторил он четко и раздельно, как человеку, плохо понимающему по-русски.
– А знаете, мне тоже туда, - обрадовалась Нина. – Хорошо, что напомнили. С утра ни маковой росинки, все мотаюсь, мотаюсь, дел по горло, - она ладонью провела под горлом. – Вы, наверно, думаете: вот ненормальная, да?
– Угадали, - сказал Борисов. – Ну что ж, мы пришли.