У ног лежачих женщин

— А у вас не персоль, а камень, — ответил Панин. — Неизвестно, есть ли в ней сила?

— Сын письмо прислал, — сказал Шпрехт. — Отдыхать едут в Прибалтику.

— Это опасно, — отвечает Сорока. — Там все и начнется, если не выпрямят линию. У них давно голова на Америку повернута.

— Бог их благослови, — говорит Панин.

— Вы не правы, — вмешивается Шпрехт, — мы им всего настроили, а теперь отдай?

— А их спросили? Их спросили? — как всегда, кричит Панин.

— Тоже мне! — смеется Сорока. — Этих спроси, потом чукчей, потом… как их… басмачей, до евреев дойдем… И всех будем спрашивать. Не хотите ли, мы вам построим завод или стадион?

— Каждый народ имеет свой собственный кусок земли. Ему его дал Бог, — не унимается Панин. — Пусть сам и строит.

— У евреев земли нету, оттяпали у арабов с нашей помощью, — смеется Шпрехт.

— Ты тут Бога приплел, — строго сказал Сорока Панину, — вот это самое плохое, что ты мне мог сказать. Ты меня, Паня, напрасно хочешь унизить. Я, Паня, не унижусь, потому что авторитета Бога у меня нет. Вернее, я сказал неправильно. Формулирую точно: не авторитета нет, а Бога нет. И ничего он никому не дал. Землю человек отвоевал у птеродактилей и мамонтов. Потом побился друг с другом и уже тогда укоренился окончательно.

— Значит, вы признаете, пусть без Бога, закрепление за народом определенной земли? Зачем же мы захватили их Прибалтику?

— А передел земли никогда не кончается. Это движущая сила истории, Паня, борьба за территории. Во всем мире так…

— Что — да, то — да, — вздыхает Шпрехт. — Я думаю, придет время и немцы пойдут опять. Они ж в хороших условиях размножаются, им каждому по комнате дай и еще место для машины. А сколько там этой ФРГ? Они захватят демократов, а Польша сама им ворота отчинит. И все пойдет по новой. Яволь, геноссе!

— Ты-то будешь рад, — сказал Сорока. — Ты их язык не забываешь…

— Я способный к языкам, — смеется Шпрехт. — Когда колхозы создавали в Марийской автономной, я быстро стал понимать. И в Грузии когда жил. А немецкий легкий… Машиненгеверен… Это пулемет… Ди зонненшайн… Это значит солнце… Фатер… ж Мутер… Ложится на язык…

— На поганый твой язык, — отвечает Сорока. — А мне вот гордо лялякать по-ихнему.

— Вы, Сорока, не были в оккупации, — кричит Панин, — вы, Сорока, драпанули за Урал…

— А ты что, на передовой был? — Сорока не обижается. — Ну драпанул… — Он объяснял им в свое время: нету у меня храбрости, такая моя природа. Но в тылу я работал по двадцать часов. Конечно, можно это повторить, но Сороке неохота. Ему вообще неохота спорить, ругаться. Он за свою жизнь столько этого имел! А эти беспартийные Панин и Шпрехт от слов не освободились, они в них еще пенятся, шипят. Конечно, и время пришло, что у всех языки развязались. Можно позвонить Миняеву в органы, он хоть там и никто, но напугать этих старых пердунов может. У всех ведь дети… Намекнуть, что может прекратиться их рост по службе, если отец язык мылом не вымоет. Надо, надо будет подговорить Миняева. Поставить ему стакан самогона и устроить тут цирки и баню.

— Про Миняева слышали? — спросил Шпрехт.

Сорока чуть не подпрыгнул, это же надо! Он ведь сейчас думал именно про него!

— А что? — спросил Сорока. — Я ж сегодня никуда не выходил.

— Умер, — ответил Шпрехт. — Встал утром на ноги, за штанами потянулся и шпрехен зи дойч.

— Воздержусь от комментариев, — сказал Панин.

Сорока же был как бы в ступоре. В голове его столкнулись и не могли разойтись мысли. О встрече с Миняевым на случай пугнуть этих трепачей Панина и Шпрехта, хорошая рисовалась встреча, веселая, с самогоном и идеей, и это все напоролось на падающего замертво Миняева, которому судьба даже времени на одевание штанов не оставила. Это нехорошо, размышлял Сорока, одновременно продолжая прокручивать в голове живую мысль, как они сядут за стол с Миняевым и придумают эту хохму с пуганием. Хорошая хохма могла получиться, все в ней где надо лежало, а Миняев, получается, спрыгнул. Сачканул раньше времени.

— Вы так не переживайте, — сочувственно сказал Шпрехт. — Оно ведь… Смерть хорошая… На подъеме… На вставании. Форвертц…

— Подвел меня Миняев, подвел, — сказал наконец Сорока. — У меня с ним дело было…

— Лучше ничего не задумывать, — ответил Панин. — Жить одним днем.

— Так и дня ж может не быть! — вдруг заплакал Сорока. — Еще штаны были не надеваны, а день возьми и кончись…

Он косолапо, старо уходил от них, путаясь в длинном фартуке, закрыл за собой калитку и снял шляпу.

— Пойду и я, — вздохнул Панин. — Почитаю… газеты.

Шпрехт еще постоял посреди улицы. Голым ногам было хорошо на земле, он чувствовал, как пульсирует кровь в мякоти пальцев. «Капиллярная система в порядке, — думал он. — Застойных явлений нет».

Он уходил медленно, размахивая руками с розовыми тапками.

Почему-то ему стало спокойно. Конечно, если разо-браться, то Миняев этому поспособствовал. Пережить человека из органов — вещь приятная, что там говорить. Это рулетка жизни. И хоть Миняев особо ничего плохого ему не сделал, ну беседовал пару раз на тему интереса к немецкому языку, но лицо не ломал.

— Ты, Шпеков, имеешь хорошее русское фамилие. Из бедняков, рабфаковец. Откуда в тебе эта фашизма?

— Я человек, способный к языкам, — как всегда отвечал Шпрехт. — Я раскулачивание в Марийской автономной области проводил на их языке.

— Такого языка нету, — говорил Миняев. — Что это за язык — марийский? Скажи еще ивановский… Распространяешь невежество…

И ничего плохого. Поговорили и разошлись. А вот нэа тебе — приятно организму, что Миняева нет, а Шпеков-Шпрехт есть. По дальнобойной программе жизни так быть было не должно. Но заел у них механизм, заел. «Хорошие новости», — сделал вывод Шпрехт, закрывая калитку. Если так пойдет дело, то и Сорока уйдет раньше. Они с Паниным его отнесут и закопают, и полотенца через плечо повесят, но мысль будут думать одну на двоих. Заломалось у них все к чертовой матери, битте вам, дритте, камарады чертовы.

Шпрехт пошел мыть ноги в тазике с мыльной водой, оставшейся от стирки полотенец. Вода была холодная, жирная, Шпрехт, наклоняясь, тер ногу об ногу.

Наступала ночь.

ЛЕТЧИЦА

…Она молодая и летит. И ее тошнит. Каждый раз она боится, что тошнота сделает свой результат, и тогда — все. Ее выкинут из аэроклуба. Втайне она этого хочет, она даже делает горлом «б-э-э-э!», чтоб убрать спазм и дать волю внутреннему движению, но странное дело: тошнота, какая бы ни была, блевотиной никогда не кончается. Никто даже не подозревает, как ее мутит и крутит!

Ей же не хватает мужества и совести признаться. За время тошноты она разлюбила инструктора, из-за которого приперлась в этот аэроклуб. Все-таки любовь на пятьдесят процентов состоит из понимания, а на пятьдесят из нижних дел. Так вот нижних дел у них не было, она была воспитана в такой строгости, что даже до целования с ней нужно было долго и долго морочиться. Поэтому она в отношениях с инструктором упор делала на понимание. Она просто мечтала, чтоб он скумекал, дурак, до какой же степени ей не нужен самолет! Понял и тактично отстранил от полетов. Он же — инструктор — добивался ее тела внеплановыми вылетами, он думал наоборот, что если сделает из нее рекордистку, то она сама упадет ему в руки голая, как спелая груша. И она его возненавидела, но так как за ней числились высота, часы и километры, то уже неудобно подводить весь летчицкий отряд. Такое было понятие.