У обелиска (сборник)

Так я и попала в санитарный взвод, пройдя ускоренный курс медицинских сестер. Батальон, в который я прибыла в составе пополнения, уже успел пройти крещение огнем, побывал в самых первых боях под Вязьмой, а теперь был оттянут во второй эшелон обороны – для до-укомплектации и подготовки позиций, обеспечивающих прикрытие отступающим частям Красной Армии. Враг рвался к Москве; вышколенные фашистские дивизии стремились занять такое положение, откуда удобнее всего будет молниеносно атаковать последние рубежи, заслоняющие столицу. Одним из самых «лакомых» направлений для сокрушительного удара немцам виделась трасса, соединяющая Волоколамск и Москву. Вот на подступах к Волоколамску, в крохотном райцентре, и расположился наш стрелковый батальон.

Собственно, пополнение – это несколько санитарок, я и почти сто человек новобранцев – целая рота мальчишек, вчерашних студентов, ни разу до нынешней осени не державших в руках оружия. Неутешительная характеристика, правда? Но ситуация на тот момент складывалась настолько нехорошая, что на передовой были рады любому подкреплению. По такому поводу командир приказал выстроить весь батальон, произнес пламенную речь, распорядился поставить нас на довольствие и обеспечить теплой одеждой: начало октября в тот год выдалось на редкость холодным, со дня на день ждали заморозков и первого снега.

Выданный мне ватник оказался настолько велик, что первый вечер ушел на то, чтобы укоротить его, подшить и заузить рукава, – впрочем, не я одна занималась этим.

Назавтра был банный день, а после – одобренный начальством вечер знакомства и отдыха. Наверное, выглядит диковато? Враг совсем рядом, рвется и рвется вперед, занимая один за другим населенные пункты на пути к Волоколамску, а советские солдаты, защитники Отечества, чаи гоняют да патефон с барышнями слушают? Возможно, командование таким образом пыталось развеять нервозность, очевидную из-за неутешительных новостей с фронта. Возможно, задачей было сплотить личный состав за счет непринужденного, нестроевого общения. Могу сказать, что обе эти цели были достигнуты. Новобранцы, обритые после бани наголо, лопоухие и тонкошеие, все казавшиеся мне в начале вечера на одно лицо, вдруг превратились во вполне конкретных Сережек и Сашек, Генок и Володек, и кто-то из них умел славно смеяться, кто-то играл на гитаре, как настоящий артист, а кто-то лучше прочих танцевал фокстрот. Единственное, что по-прежнему делало их похожими, – все они вдруг будто бы превратились в блондинов: вчерашние шатены, брюнеты, русоволосые и рыжие, лишившись вихров, теперь сияли в свете лампочек розовато-белой, незагорелой, по-мальчишески нежной и гладкой кожей затылков, и даже чернобровый Акоп Лалаян выглядел светленьким.

Светлые мальчики… Такими они и запомнились мне; именно они, тонкошеие и лопоухие, вставали перед глазами всякий раз, когда нужно было ползти на передовую, в окопы и чистое поле, в гарь и месиво; именно их я уговаривала потерпеть и тащила на себе. Даже если лица и возраст были другими, даже если местность была другой, даже если кто-то в жизни не бывал под Волоколамском и не танцевал с нами в тот вечер – все равно для меня это были они, мои светлые мальчики…

В следующие сутки мы по распоряжению батальонного доктора были уже до предела загружены работой – приводили в готовность будущие палаты и перевязочные материалы, кипятили и гладили простыни. В принципе, это была забота санитарок, а не медсестер, но я уже уяснила, что приказы не обсуждаются. Надо – значит надо. В центре городка была маленькая больница – туда планировалось отправлять самых тяжелых. Наш же импровизированный госпиталь располагался на окраине, поближе к позициям, в двухэтажном здании школы, и являлся скорее медпунктом для оказания первой помощи.

События тех дней постепенно выветриваются из памяти, замещаются другими, куда более страшными впечатлениями и потрясениями, но некоторые эпизоды последних моих спокойных суток ярки и детальны, будто прокручиваемый кинофильм. Помнится, ближе к вечеру выдалась свободная минутка, мы с девчонками собрались в классной комнате наверху – сюда, освобождая помещения, перенесли все парты с этажа, а заодно поставили четыре койки по числу размещенных тут девушек. Немного освоившись в целом, я все еще поглядывала на своих соседок настороженно и с некоторой завистью: они втроем находились при батальоне со дня его формирования, они уже знали, что такое бой, они бинтовали настоящие раны и наверняка успели привыкнуть к виду крови. Я же, выбрав профессию спортивного врача и сама будучи спортс-менкой, об ушибах и растяжениях знала куда больше, чем об осколочных ранениях и контузиях.

Нюра, полненькая деревенская девушка с широкими натруженными ладонями, принесла снизу только-только закипевший чайник, я расставила разнокалиберные чашки, достала заварку, Нина небрежно кинула на стол плитку шоколада, и только Лизка в противоположном углу класса продолжала трудиться – лихорадочно дорисовывала плакат, который к утру надлежало повесить в одной из палат. Плакат этот был нагрузкой, а вернее – персональным наказанием за вчерашнее. Непосредственно перед вечером знакомств политрук Михеев провел со всеми нами беседу о том, как надлежит вести себя советским девушкам в большой компании молодых солдат, о моральном облике сестер милосердия, о недопустимости всяческих амуров в прифронтовой полосе. «Не хватало мне, чтобы хоть из-за одной из вас мордобой в роте приключился!» – сказал он, итожа свой долгий монолог. А сегодня рано утречком дал Лизке ту самую нагрузку. «За что?!» – возмутилась она. «Много вчера улыбалась!» – отрезал политрук, и, хотя отдавать нам какие бы то ни было приказы права он, откровенно говоря, не имел, Лизка подчинилась. Не то чтобы грешок за собою чувствовала – ну, просто такая вот она, белобрысая и задорная, на таких всегда парни заглядываются, и она об этом знает. Она, может, и рада бы повода не давать, но стоит улыбнуться – и ребята сразу стайкой к ней устремляются.

И вот что меня удивило: наша Нина – настоящая красавица по сравнению с ней, да и со всеми нами, а мальчишки ее вчера почему-то сторонились. Она и теперь сидела так, что выглядела не медсестрой, а киноактрисой. И форма-то у нее точно такая же, как у всех, моя даже новее, и чулки самые обычные, а положит ногу на ногу, откинется на спинку стула, затянется папироской – и глаз не оторвать. И не портят впечатления ни выцветшая слегка гимнастерка, ни несуразная юбка, ни массивные кирзовые сапоги. Но вот поостереглись вчера новобранцы пригласить ее на танец. Конечно, виной тому мог быть и возраст – на вид Нине было близко к тридцати, а может, и чуть больше. Но что-то не верилось мне, что только из-за этого ни один не рискнул к ней подступиться.

Лизка, наконец, закончила и продемонстрировала нам свои художества: на большом ватманском листе аккуратными печатными буквами был написан указанный политруком абзац из устава: «Упрека заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не достиг цели, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии и не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы». Прихлебывая горячий чай с шоколадкой, мы показали ей – здорово, молодец, садись уже рядышком! Лизка вытерла влажным полотенцем перепачканные гуашью пальцы, но что-то ее, видимо, не устроило, она сунулась в свою тумбочку и вдруг, надув губки, застыла.

– Платьишко… – невпопад сказала она.

– Чего там? – вытянула шею Нюрка.

– Я говорю, когда шла в военкомат, верила, что война долго не продлится, что скоро все закончится, – вздохнув, посетовала Лизка. – Платьишко с собою взяла – думала, принаряжусь, когда повод будет, пройдусь по улице с молодым и красивым… Третий месяц с собою вожу.

– А что же вчера не надела? – вздернув брови, поинтересовалась Нина; она снова курила, лениво откинувшись на спинку стула и едва заметно покачивая ногой.

– Вчера – разве повод? – удивилась Лизка. – Это так, ерунда. Такие платья нужно надевать либо на большой праздник, либо для любимого. – Она вынула из тумбочки платье, расправила на вытянутых руках и, склонив голову набок, внимательно на него посмотрела. – Хотя…

Забыв похвастаться перед нами, попозировать, вообще забыв, что в руках у нее нечто легкое и воздушное, она плюхнулась на мою койку, прижала кулачки к коленкам – платье, разумеется, мялось, но Лизка была слишком увлечена воспоминанием, чтобы обратить на это внимание.

– Однажды я и впрямь надела его на свидание. Думала, для милого стараюсь. – Она хихикнула. – В прошлом мае дело было. Солнышко такое, вишни цветут… А у нас в городе есть скверик – три березки, две скамейки. Ну, вот там и договорились встретиться. Бегу-ууу! – ну, потому что опаздываю маленько. Гляжу – сидит уже, ждет. Дай-ка, думаю, сюрприз устрою, глаза ему из-за спины закрою ладошками. Ну, и крадусь, значит, потихонечку. А он переживает, бедный, ерзает – то на часы смотрит, то по сторонам, а назад-то оглянуться не догадывается. Костюм на нем такой хороший, причесочка… И ерзает, ерзает, места себе не находит. Я уж было совсем до лавочки-то подкралась… И тут он ка-а-ак пукнет!