У памяти свои законы

— Ух, хорошо! — сказала я.

Загребая ножищами пыль, прошел с сумкой из магазина Андрей.

— Здрасте, Зинаида Дмитриевна, — сказал он хорошо поставленным голосом благовоспитанного киногероя.

И кепку на голове приподнял. Ой, господи, кепку приподнял, как пенсионер-интеллигент дореволюционной закваски. Как же, мы тоже не лыком шиты: не зря в институте учимся. Давно ли он бегал по поселку с голой попой? А ныне ученый муж. Вчера еще, кажется, таскал Варьку за волосы, а теперь с этой самой Варькой крутит шуры-муры, любовь да амуры.

— Ну-ка, подойди, профессор, — сказала я.

Он подошел, сказал еще раз:

— Здравствуйте.

— Будь здоров. Мать вернулась?

Вот тоже особа. Детей бросит и ходит со своими ухажерами. Неделю пропадает, две. Однажды месяц не являлась. И сейчас пропала, давно уже ни слуху ни духу. А он вместо няньки с детьми возится.

— Нет, не вернулась, — ответил он.

— И Варька не вернулась, — сказала я. — Куда она пропала, а?

— Я-то откуда знаю? — Он изобразил на лице недоумение. Но глаза отвел: не научился еще врать.

— Не притворяйся. Где Варя?

— Не знаю… В «Рассвет» вроде поехала, к бабке Иванихе. А разве она вам не сказала?

— Хорош кавалер. — Я усмехнулась. — Что ж ты ее не проводил?

— Откуда вы знаете, может, и проводил?

— Ну молодец. Проводил, значит?

— До самой избы довез.

— Утешил, спасибо. А то вчера бабка на базар приезжала, никакой, говорит, Варьки не видала. А ты успокоил.

Он смутился.

— Ну, не ври. Где она?

— Не знаю.

— Говори!

— Правда, не знаю.

Он посмотрел на меня честными глазами, но все равно я видела: знает.

— Иди, — сказала я. — Изолгались совсем. Иди, чего стоишь?

Не успеешь оглянуться, получишь эдакого конспиратора в зятья. Не скоро бы только.

Я повздыхала, глядя ему вслед, побежала мыть огурцы.

Аня, поставив на грудь свой пюпитр, писала: перо стонало под ее рукой. Она работает как одержимая. Все время работает. Я бы так не смогла.

— Что, почтальон был? — спросила она.

— Какой почтальон? Никакого почтальона не было.

— А с кем ты разговаривала?

— Ну его, — сказала я, — с женихом. Прекрасно знает, куда исчезла Варька, а прикидывается.

— Два месяца прошло, — сказала Аня.

Я не поняла:

— Какие два месяца?

Она укоряюще посмотрела на меня: обиделась. Все-таки я забываю иногда, что с ней надо ухо держать востро.

— Не глупи, — сказала я. — Я прекрасно помню. Не два месяца, а шестьдесят пять дней. Сегодня шестьдесят шестой. Я не меньше твоего жду ответа. Тоже считаю денечки. Может быть, тебя возьмут и вызовут в Москву, назначат президентом Сельскохозяйственной академии — освобожусь наконец из-под твоего гнета.

И этого, наверно, не надо было говорить: язык твой — враг твой. Она нахмурилась. Она не принимала шуток, когда дело касалось ее работы. Но правда же, я с не меньшим нетерпением и надеждой, чем она, ждала ответа из Москвы по поводу ее рукописи. Целый год она работала над нею вот тут, на этой кровати. Я ничего не понимаю в сельском хозяйстве, ровным счетом ничего, ее рукопись для меня темный лес, но в медицине-то я понимаю немножко и знаю, что для Ани уже нет других лекарств, кроме как признание ее работы. А не признать эту работу не могут — там вся Анина жизнь, весь ее опыт.

— Ну, хватит дуться, — сказала я. — Давай завтракать.

И только я это сказала, в дверях появилась Варька. Жива и здорова, с наглой невинностью на лице.

Кинула на диван чемоданчик, подскочила ко мне, чмокнула в щеку — я и отстраниться не успела: «Ой, мамочка, как соскучилась, здравствуй!», — бросилась к Ане и ее чмокнула: «Приветик, тетя Аня», — налетела на помидоры, будто маковой росинки за это время в рот не брала, и затараторила, что она прекрасно провела эту неделю, что бабка Иваниха ее обпоила молоком, что вообще в горах чудо, но все же дома лучше.

Я слушала, окаменев от этой наглости. Я ее почти ненавидела, честное слово. А она уплетала помидоры и болтала, не останавливаясь. Удивительное было зрелище, как на сцене. Прямо настоящий у нее талант — играет не хуже, чем в нашем областном театре.

— Бабушка Иваниха еще звала, — сказала она. — Не хотела отпускать.

— Не хотела? — спросила я.

— Угу, — ответила она, побежала на кухню ставить чайник.

— Артистка! — сказала я Ане.

— Твое воспитание, пожинай плоды.

— Жну, спину аж ломит.

Варя вернулась, снова затараторила:

— Теть Ань, а вы написали этот раздел? Ну, что-то там о наследственности?

— «Что-то о наследственности» написала, — усмехнувшись, сказала Аня.

— Теть Ань, а если родители — один плохой, другой хороший, какой ребенок вырастет?

— А ну тебя!

— Нет, правда, вот, скажем, отец — бюрократ, например, а мать… Ну, а мать ничего, хорошая.

— Что ты болтаешь? Разве бюрократизм передается по наследству?

— А кто его знает, может, и передается.

Мне надоело слушать эту болтовню.

— Хватит, наговорилась, — сказала я. — Бабка Иваниха вчера на базар приезжала. Тебе привет передала.

Она покраснела. Слава богу, хоть не потеряла еще способность краснеть. Помолчала и сказала:

— Это называется — влипла.

— Ага, так это и называется. Что это за тайны у тебя от матери появились?

— Никаких у меня тайн нет, — сказала она. — Будто у тебя нет тайн.

Она сказала это не без вызова, многозначительно, но я не придала тогда ее словам того смысла, который был в них заложен.

— Я спрашиваю, где ты была?

— «Где была, где была», — угрюмо передразнила она и стала катать по столу хлебный шарик, скрестив два пальца.

— Я жду, Варвара.

Она заплакала.

— Ты мне веришь? Веришь? Ничего плохого я не сделала, ничего… Какая разница, где была, — ведь снова могу наврать… Там, где была, нету уже меня… Сама говоришь, надо верить людям…

Она плакала, растирая ребром ладони по щекам слезы. Эти ее внезапные слезы испугали меня: что произошло, что я такое сказала, чтобы она так отреагировала?