У последней черты

Лиза вздрогнула и отшатнулась, точно ее ударили по лицу. Она, должно быть, что-то поняла, потому что зашевелила губами.

— Так это правда, что вы… жили с этой актрисой? — страшно медленно и с усилием неимоверным проговорила она.

Михайлов невольно отвел глаза и почувствовал себя ничтожным, грязным и жалким перед нею.

— Я все-таки не так виноват перед вами… — вместо ответа растерянно стал оправдываться он, — я никогда не говорил вам, что люблю вас…

В эту минуту ему действительно казалось, что это так, потому что, когда он говорил «люблю», слова этого не было в душе, и оно не замечалось и не запоминалось.

— Вместе со мною? — не слушая, продолжала Лиза.

Михайлов пожал плечами.

Лиза медленно встала и как потерянная начала что-то искать вокруг себя. Губы ее дрожали, помертвевшие глаза смотрели с ужасом, как две ледяные бездны, в которых все умерло.

Михайлов машинально, вслед за ее движением, подал ей ее серый платок и, только подав, ужаснулся тому, что сделал.

Она дико взглянула на платок, судорожно схватила его и прижала к щеке, продолжая смотреть на Михайлова непонимающим безумным взглядом. Потом схватилась за голову, ахнула и бросилась из комнаты.

— Лиза! — растерянно крикнул Михайлов и шагнул за нею.

Но она не вернулась.

Он долго стоял посреди комнаты и смотрел на незапертую черную дверь.

Невыносимое отвращение к самому себе охватило его. Точно все сразу оборвалось и рухнуло вниз. В душе не было ни жалости, ни тоски, одна страшная, равнодушная усталость и судорога отвращения. Но в эту минуту он еще не сознавал всего ужаса случившегося.

Чучело филина дико и злобно таращило на него желтые круглые глаза.

XIV

Гром, треск и звон заставили Михайлова очнуться. Кучка людей с криком и топотом подымалась на крыльцо. Прошло несколько мгновений, и в черном квадрате двери показалась широкая, размашистая фигура Арбузова в красной рубахе под расстегнутой поддевкой, в лакированных, грязью обрызганных сапогах и в фуражке, лихо сбитой на затылок.

— Вот он! — заорал Арбузов, крепко шагая в комнату. — Здравствуй, Сергей!.. Ты один?.. А мы за тобой… едем!

— Куда? — все еще не опомнившись, машинально спросил Михайлов.

Шумной ватагой вошли за Арбузовым длинный, в длинной кавалерийской шинели корнет Краузе, усатый Тренев, толстый поручик Иванов и сзади всех какой-то молоденький офицер и робкий, смущенный Рысков.

— В клуб!.. Пить будем и гулять будем, а смерть придет — помирать будем! — кричал Арбузов, размахивая руками. — Я, Сергей, уже недели три пью, никак протрезвиться не могу!.. Оно и правильно: что еще на свете делать?.. Не всем же художниками и покорителями женских сердец быть!.. Кому какое счастье!.. А актерку где дел?

— Ты и сейчас пьян! — криво усмехнулся Михайлов. — Не городи ерунды!

— Ерунда?.. Верно! — как бы в решительном восторге заорал Арбузов. — И актерка — ерунда, и все прочие — ерунда!.. Так я говорю, Сергей, а?..

Он был бледен, на лбу у него крупными каплями проступал пот.

— Так, так… — неловко согласился Михайлов, чтобы отвязаться.

Ему чрезвычайно неприятен и тяжел показался Арбузов.

— А вы из Москвы? — вдруг выступил вперед длинный учтивый Краузе. — Какая там погода?

Михайлов с удивлением взглянул на него и подумал, что корнет тоже пьян. Тогда он внимательнее присмотрелся ко всей компании и увидел, что, кроме Наумова, и все пьяны не меньше. Кстати, появление Наумова почему-то было неприятно Михайлову, как будто инженер напомнил ему что-то тяжелое.

Арбузов кричал и махал руками. Краузе молча и внимательно шевелил бровями. Тренев молодецки подкручивал усы и хохотал неизвестно чему. Рысков, еще не освоившийся с компанией, в которую попал по прихоти Арбузова, жался за спинами и не знал, куда девать себя.

Михайлову пришло в голову, что хорошо бы и самому напиться: закружить голову пьяным угаром так, чтобы все полетело к черту. Лицо Лизы с ее непонятными прозрачными глазами все еще стояло перед ним. Ну, что ж… сказал он, — ехать так ехать!

— Браво! — заорал Арбузов так, что беспокойно вздрогнуло чучело филина с дикими желтыми глазами.

Арбузов обратил на него внимание. Широко расставив ноги и свесив голову с упрямым широким лбом и воспаленными черными глазами, он долго мрачно всматривался в нею, потом с отвращением поморщился.

— Зачем ты эту пакость держишь?.. Я тебе лучше медведя пришлю.

— Куда я его дену? Медведь лучше.

— А где ж ты его возьмешь?

— У меня медведь есть.

— Да у вас медведь живой, — рассудительно заметил поручик Иванов, — нельзя же в комнате живого медведя держать!

Арбузов с пьяным недоумением посмотрел на него, точно ему в первый раз в жизни пришло в голову, что живого медведя нельзя держать в доме.

— И то правда… Всех натурщиц ему передавит!.. А, впрочем, ерунда! Убью, шкуру сдеру и подарю!

— Жалко убивать, Мишка славный! — чему-то смеясь, заметил Тренев.

Арбузов мрачно посмотрел на него. В его взгляде вообще было что-то странное, точно он подозрительно присматривался ко всем.

— Жалко?.. Ерунда!.. Никого не жалко!.. Убью и квит! — дико возразил он. — Всех убью!.. Медведь — что!.. Медведь — ерунда… для Сергея ничего не жалко!.. Я его люблю!.. Сережа, хочешь медведя?

— Отстань! — угрюмо ответил Михайлов. Опять, как при первой встрече, ему показалось, что Арбузов говорит не то, что у него на уме, и во всех его пьяных выходках есть что-то новое, злое и отчаянное.

— А то возьми?

— Едем же, господа! — сказал поручик Иванов.

— Ну, ладно… не хочешь — не надо!.. Если захочешь, сам возьмешь!.. Не так ли, Сережа, а?..

Михайлов быстро взглянул на Арбузова и вдруг увидел в его пьяных мрачных глазах такую откровенную страшную ненависть, что отвернулся.

— Ты здорово пьян! — угрюмо повторил он и гордо поднял свою красивую голову. — Разве тебя еще в крепость не посадили?

— Заплатил! — мрачно ответил Арбузов. Краузе, Тренев и другие уже выходили. Михайлов оделся, потушил свет, запер мастерскую и вышел за ними.