У пристани

— Ха-ха-ха! Душа-козак! — вскрикнули разом полковники. — Ну, и что же?

— Когда б не такой страх, уж, верно, маячил бы я теперь где-нибудь, как флаг на башне; но только паны здорово притихли, боятся теперь прогневить нас. Когда Ярема гаркнул на меня, так все подеревенели.

— Ха-ха-ха! Пришкварил, клятых, мой лыст! — захохотал злобно Богдан. — Ну что же, как пируется им? Весело, верно?

— Какое там! — махнул рукою Морозенко. — Пир устроил Ярема, да паны на веселых гостей мало похожи: краше в гроб кладут. В Збараже голод; последние дни приходят. Среди жолнеров бунт; все паны хотят сдать тебе Збараж, только Ярема еще удерживает их; но день, два — больше они не протянут. Уже горожане было взбунтовались и хотели отворить нам ворота, но Ярема выгнал их. Со мною вместе явились они в наш лагерь; они все это и рассказали мне. Да говорят еще, что пороху совсем нет у панов, что два дня все без пищи уже...

— Вот это дело так дело! — вскрикнул радостно Бог­дан. — Теперь можно и на приступ!

— Слава, слава, гетману! Давно бы так! — закричали шумно полковники.

— Веди нас, батьку, на пир к Яреме!

— Да самих, без голомозых, — покрыл все голоса зычный голос Нечая, — поднесем хану под самый нос дулю!

— Так, так! — поддержал Нечая Кривонос.

— Вот видите, дети-орлы, когда пора, то и пора, — заговорил оживленно Богдан. — Хороший стрелок сначала добре прицелится, а пуль на ветер не кидает. Так вот слушайте ж моего наказа: через годыну начнет светать, готовьте все полки; чуть засереет, мы бросимся со всех сторон на Збараж. Хмель у панов еще из головы не вышел, а мой лыст додаст им ещё больше страху.

— Ну и пойдет же потеха! — вскрикнул Кривонос. — Теперь-то уже Ярема не выскользнет из наших рук. Накроем всю Речь Посполиту.

— Так вот, готовьтесь же, полковники; да только тихо, чтобы до времени никто не узнал. Ударим сразу.

— Гаразд, батьку! Все будет так, как ты говоришь, — поклонились полковники и шумно вышли из палатки. С ними вышел и Тимко.

— Коня готовь мне, джура! — крикнул Богдан, приподнявши полог, и заходил по палатке.

Лихорадочное волнение полководца перед битвой охватило его снова. Да, вот опять, еще этот порог сломить. — и дорога в Польшу открыта. И сломить его без помощи хана! Этот неверный союз уже начинает тяготить его, Богдана. Не нужно ему больше никаких помощников: сам он добудет себе и своей Украйне и долю, и волю. Теперь уже Богдан не тот, что был! Не надо ему ни зрадливой ласки короля, ни его жалких привилей; раз удалось провести, да больше не удастся! Второй раз приходит он к Збаражу, но теперь не повернет, как тот раз, назад. Сломает Збараж, отдаст татарам всех магнатов, пойдет со всеми войсками навстречу королю; короля возьмет в плен, а тогда — в Варшаву, и там, в Варшаве, пропишет им этой саблей новый закон. Сам патриарх его венчал на это дело {69} , святой, блаженной памяти владыка благословил на тот же подвиг, и больше он не сойдет с дороги и не уступит ляхам: он пан и гетман киевский, и не отдаст уже ляхам Украйны никогда!

69

Сам патриарх его венчал на это дело... — после осады Замостья Б. Хмельницким 27 декабря 1648 г. в Успенском соборе Печерской лавры духовенство и старшина при участии горожан чествовали Богдана Хмельницкого в день его рождения, ерусалимский патриарх Паисий «отпустил гетману грехи», благословил его на борьбу против господства иностранных завоевателей, наградил его титулом «светлейший князь» под гром пушек из киевского замка.

Осажденный такими пылкими мыслями, Богдан нервно шагал по палатке, как вдруг полог приподнялся и в палатку торопливо вошел Выговский.

— Ясновельможный гетмане, прости, — произнес он, поспешно кланяясь, — быть может, я помешал тебе, но надо было торопиться. Есть важные новости: из Збаража к нам бросили стрелу. К стреле привязано было письмо.

— Га! Пощады просит панство?

— Нет, гетмане, письмо от женщины, от пани Чаплинской.

— Что?! — вскрикнул дико Богдан. — От нее? Она... Елена здесь? В Збараже?! Ты шутишь, смеешься?! Говори!

— Я принес записку гетману.

— Давай!

Выговский вынул записку; Богдан судорожно схватил ее, почти вырвал из рук Выговского, и, развернувши ее дрожащими руками, жадно впился в нее глазами.

Внимательно и с горячим любопытством следил Выговский за гетманом; гетман не скрывал, да и не мог бы скрыть своего волнения, — в эту минуту он совершенно забыл и о присутствии Выговского, и обо всем на свете. С разгоревшимся лицом перебегал он быстро глазами с одной строки на другую.

«Елена здесь... его Елена... любимая, дорогая... так близко... час, другой, и он может снова увидеть ее... обнять! Ах, любит, любит! Спасти молит!» — мелькали у него в голове обрывки беспорядочных мыслей. Грудь его подымалась порывисто, строчки прыгали перед глазами и не давали прочесть письма.

Письмо было написано трогательно, пятна неподдельных слез испещряли его.

«Дитя мое! Счастье мое! Жизнь моя!» — шептал про себя страстно гетман, снова перечитывая записку и чувствуя, как от этого горячего, бурного восторга все мутится у него в голове. Но вдруг ужасная и быстрая, как молния, мысль прорезала все сознание Богдана: «Через полчаса начнется приступ!»

В одно мгновенье весь ужас этого положения предстал перед Богданом: приступ, победа, пожары, гибель... разъяренные козаки... народ... Кто может спасти ее от погибели, от ужасной смерти?

— Иване, друже! Век не забуду... — заговорил он прерывистым, задыхающимся от волнения голосом, — беги, скажи, оповести всех, чтоб обождали... не будет приступа... {70} Готовь послов... Я напишу сейчас письмо...

— В минуту, ясновельможный гетмане, — ответил Выговский и быстро вышел из палатки.

70

.. беги, скажи, оповести всех, чтоб обождали... не будет приступа... — Художественный вымысел М. Старицкого. Чаплинской во время осады в Збараже не было, и Б. Хмельницкий ни из-за нее, ни по другим причинам намеченного штурма не откладывал.

Полог за ним опустился. Гетман остался один. Развернувши записку, он снова впился в нее глазами. «Коханый, любый гетман мой, единый мой! Тебя одного всю жизнь, всю жизнь люблю!» — повторял он слова письма, и эти страстные слова, казалось, опьяняли его совершенно. Подавленный волной нахлынувшей страсти, рассудок его отказывался работать. Еще какие-то слабые обрывки мысли мелькали у него иногда в голове: «А может, лжет?.. Опасность, ужас смерти ее вынудили к этому?.. Отчего раньше не писала?» Но пробудившаяся с новою силою страсть заглушила их, как заглушает разыгравшийся рев моря слабые вопли тону— щих людей. Перед этим порывом все исчезало в душе Богдана. Ни мысль о Ганне, ни воспоминания о прошлом, ничто не пробуждалось в ней. Одно только желание увидеть снова Марыльку, увидеть ее живую, с ее опьяняющей красотой, услышать ее чарующий голос, ее серебристый смех, ощутить ее всю, стройную, прекрасную, обольстительную, охватило всецело гетмана и обессилило его волю и ум.

— Ясновельможный гетмане, — раздался в это время голос вошедшего джуры, — письмо от полковника Богуна.

— А, что? — переспросил его Богдан, словно не понимая слов джуры. С изумлением взглянул джура на взволнованное, пылающее лицо гетмана и повторил снова:

— Гонец привез письмо от полковника Богуна.

Богдан взял у него письмо, рассеянно пробежал его, положил на стол и хотел было послать за Выговским, когда вдруг у входа в палатку раздался шум и крики многих голосов и в палатку стремительно влетели Кривонос, Чарнота, Нечай, Вовгура, Золотаренко и другие полковники.

Лица полковников были возбуждены и красны от гнева.

— Что это, гетмане? — вскрикнул запальчиво Кривонос. — Не будем мы Збаража добывать?

— Да ведь ты же дал приказ готовиться к приступу! — подхватил Нечай.

— Я не хочу лить даром родную кровь, сдадут и так... Я получил известие, — ответил смущенно Богдан.

— Гей, гетмане, упустишь только время и дашь отдохнуть врагам, а то и получить откуда-либо подмогу! — загорячился Чарнота. — Какой нам толк в их переговорах? Чего нам их и слушать, когда они все у нас в руках? Сам же говорил ты, что надо бить наверняка, а теперь из-за чего останавливаешь приступ? Жалеешь нашей крови? Не жалей! Мы сами ее не жалеем, лишь бы окончить дело. Если теперь мы не раздавим ляхов совсем, они опять окрепнут и вся Волынь, Украйна, Подол наденут еще более тяжелое ярмо и проклянут нас навеки!

— Переговоры! — вскрикнул гневно Нечай, пожимая плечами. — Это значит выпустить из города войско, отдать ему оружие и еще провести охранно до короля, чтобы соединенные силы упали покрепче нам на хребет?

— Что? — заревел, побагровевши, и Кривонос. — Мы укрыли костями весь край, а теперь будем сворачивать с полпути и не брать того, что само нам лезет в руки? Из— за какой же это причины? Только что решили одно, а теперь другое? Это только у бабы бывает семь пятниц на неделе. При этих словах Кривоноса вся кровь ударила в лицо Богдана и снова отлила.