У пристани

Однако, несмотря на тяжелое впечатление, произведенное на него рассказом Радзиевского, гетман не терял из виду своей основной задачи: разузнать поскорее, зачем и от кого приехал к нему Радзиевский.

«К чему рассказал он ему о смерти короля? Между его рассказом и причиной приезда должна быть какая-то связь, — думал про себя Богдан. — Здесь кроется что-то весьма любопытное. И его надо раскрыть поскорее».

С этой мыслью гетман поднял голову и, вздохнувши глубоко, произнес печальным голосом:

— Так-то так, пане полковнику, потеряли мы истинного благодетеля нашего, а жизнь все идет вперед, некогда и потужить о нем! Правду старые люди говорят, что мертвый о мертвом, а живой о живом думает.

— Да, да, — ответил живо Радзиевский, — дни теперь летят часами, а часы — минутами. Ну как же дела твои?

— Что ж, ничего. Да от войны устали; послал своих депутатов на сейм: мира хочу.

Под седоватыми усами Радзиевского промелькнула легкая улыбка.

— Ну, проезжал я стороной, на мир, пане гетмане, похоже мало. Только в таком облачении и проехать можно, а в шляхетской одеже не показывайся! Всюду бродят вооруженные толпы, а отряды твои берут во всех местах города и замки.

— Что ж делать! Хочешь мира — готовься к войне — улыбнулся Богдан.

— Но-но, гетмане, — подмигнул ему бровью Радзиевский, — готовься, но не веди.

— Ясный пане мой! Мы не обнажили бы и сабли, если б не князь Ярема! — заговорил убежденным тоном Хмельницкий. — Мы и татар отпустили, и сами собрали сюда все свои силы, но он бросился на нас, как хищный волк, сам, на свой страх, без указаний сейма. Травит, мучит, терзает народ и тем раздражает его и побуждает его к мщенью. Чернь поднялась кругом, Я могу остановить полки свои, отослать татар, но над чернью нет у меня власти, ясный пане, как нет ее ни у сейма, ни у короля!

— Да, это верно, — произнес задумчиво полковник, — но что же ты предполагаешь, гетмане, дальше?

— Мира хочу.

— Я знаю твои условия, — сейм никогда не согласится на них {22} .

— Я не могу уступить ничего. Не говоря о других причинах и чувствах, скажу тебе, вельможный пане, коротко: весь народ принял участие в восстании, если он не будет удовлетворен, — он подымет оружие против нас.

— Все это верно, но панство никогда не согласится. Ему и на руку поссорить тебя с народом, чтоб, обессиленного, раздавить поскорей: народ без предводителей не страшен! Да первый Ярема будет против. Ты знаешь, он поклялся или раздавить вас, или покинуть ойчизну. Оссолинский у нас, надо опасаться, чтобы совсем не утонул; с Оссолинским пошатнулись и все те люди, которые за вас недавно стояли. Вот если б король покойный был жив, о, он бы постоял за вас, и тогда все твои пункты были бы утверждены без всякого сомнения. Вам надо иметь сильную руку.

22

Я знаю твои условия, — сейм никогда не согласится на них. — В начале июня 1648 г. из лагеря под Белой Церковью Б. Хмельницкий отправил в Варшаву посольство в составе Ф. Вешняка, Л. Мозыри, Г. Болдаря и И. Петрушенко. В данной послам инструкции были определены условия соглашения: прекратить притеснения казачества польскими чиновниками и полковниками, увеличить реестр с шести до двенадцати тысяч человек, выплатить казакам задолженную за 5 лет плату и прекратить преследования православия. Эти требования были более умеренны по сравнению с теми, которые Б. Хмельницкий раньше выдвигал перед гетманом Н. Потоцким: сместить назначенных польским правительством казацких полковников, вывести польское войско с Украины, отменить Ординацию 1638 г. и др.

Во все время речи Радзиевского Богдан не отводил от его лица пытливого взгляда. «Куда это он гнет? Что скрывается в его словах?» — думалось гетману. При последних же словах полковника в голове Богдана мелькнула какая— то смутная догадка.

— Но если отвергнет сейм твою просьбу, что предполагаешь ты дальше? — продолжал Радзиевский.

— Буду мечом добывать волю своему народу, — отвечал невозмутимо Богдан.

XXIV

— Если паны отринут мои пункты, — продолжал Богдан, внимательно следя за выражением лица Радзиевского, — то вся кровь упадет на них. Я иду не на кровь всенародную и не на бедствия отчизны, — произнес искренно и. величаво гетман, — а на спасение погибающих в неволе и на защиту святого креста.

— Так, гетмане, на спасение погибающих в неволе, — повторил за гетманом Радзиевский. — Но в этом деле не надейся слишком на свои силы: Беллона изменчива, а в случае пораженья ты потеряешь всякое право на снисхождение.

— Не нуждаюсь я теперь в снисхождении, пане полковнику, — отвечал с гордой усмешкой Богдан, — пока не имел с панами дела, еще страхался, а теперь знаю, с кем воюю! Учинил я уже то, о чем не мыслил, учиню еще то, что замыслил {23} . Турки, татары пришлют мне свою помощь, только свистну — и триста тысяч будут стоять под моими знаменами.

— Татары — невера, да и народ неверный, гетмане! — улыбнулся Радзиевский.

— Оттого-то они, верно, и не Трогают нашей веры, — нахмурился Богдан.

23

Учинил я уже то, о чем не мыслил, учиню еще то, что замыслил. — Львовский подкоморий В. Мясковский, который входил в состав комиссии под руководством А. Киселя, посланной польским правительством для переговоров с Б. Хмельницким, 23 февраля 1649 г. записал в своем дневнике такие слова Б. Хмельницкого: «уже добился, о чем никогда не мыслил, добьюся и в дальнейшем, что задумал: освобожу из ляд­ской неволи весь народ русский».

— Ты, гетмане, стал зол, — повел бровью Радзиевский. — Но хотя татары и не трогали вашей веры, зато не оправдали той веры, которую вы оказали им. Знаешь ли ты о том, что хан присылал письмо на сейм и требовал дани?

Гетман изобразил на своем лице гневное недоумение.

— Да, и требовал дани, — продолжал Радзиевский, замечая впечатление, произведенное на гетмана его сообщени­ем. — А что, если бы получил он дань, как ты думаешь: продолжал ли бы он стоять за вас? Что ему вы, козаки? Враги исконные, не больше. Конечно, ограбить Польшу соблазнительно и для мурз, и для хана, но и помогать особо козакам нет никакой выгоды для татар.

Гетман угрюмо молчал; теперь Радзиевский задел в своих словах ту самую мысль, которая так смущала его самого.

— Они соединятся с нами и из исконных врагов приобретут себе верных друзей, — произнес он.

— Да, пожалуй, — усмехнулся иронически Радзиевский, — но сдается мне, скорее можно было б соединить козу с сеном, чем татарина с козаком. Послушай, гетмане! — продолжал он далее искренним тоном, опуская руку на стол. — Правителю, конечно, не должно разглашать своих тайн, но со старым приятелем, который не раз оказывал вам свою дружбу, можно говорить начистоту. Итак, будем говорить коротко: в войне всегда бывает два исхода: неудача — и вы погибли безвозвратно, удача — вам тоже не будет выгоды никакой. Неужели вы думаете, что соседние монархи будуть смотреть спокойно на то, что вы разрушите все государство и свергнете весь государственный строй? О гетмане, не доводи лучше до вмешательства чужих государей, иначе пострадаешь ты сам!

— Знаю, — поднял гордо голову Богдан, — все знаю, панеполковнику, и скажу тебе прямо: расшатав и обессилив Польшу, я уйду со всем войском и со всем народом под протекцию другого государя.

— Как?! — вскрикнул с непритворным ужасом Радзиевский и поднялся с места. — Ты... ты хочешь разрушить, погубить отчизну?!

Страстный вопль, вырвавшийся из груди полковника, казалось, тронул гетмана.

— Отчизна стала нам мачехой, а не матерью, — глухо ответил он, — как же мы будем дорожить ею, когда она сама отталкивает нас?

Радзиевский молчал; несколько мгновений никто не нарушал молчания, наконец он заговорил глубоко взволнованным голосом:

— О гетман! Отчизна не отталкивает тебя. Она сама, истерзанная, измученная междоусобиями, простирает к тебе руки. Правда, вы много вынесли и от панов, и от правителей, но в этом не виновны ни отчизна, ни король. Своеволие и ненасытность шляхты виновны были в этом.

— А шляхта именуется у вас Речью Посполитой, — прервал его Богдан, — остальное все быдло... хлопы...