У расстрельной стены
Шрифт:
– Анна Георгиевна, сейчас я вам отдам деньги. Если хотите, можете тут же отнести их в свой банк, а я подожду вас где-нибудь во дворе или еще в каком месте – как вы скажете. Думаю, так вам будет спокойнее, и вы сами сможете убедиться, что у меня и в мыслях нет обмануть вас или сделать еще что нехорошее! – Я улыбнулся, достал бумажник, отсчитал шесть пятитысячных купюр и положил на стол, намеренно придавая им форму веера – это создавало иллюзию вполне солидной суммы. – Надеюсь, этого хватит?
– Наверное, хватит. – Вопреки ожиданиям, Корнеева почти не обратила внимания на деньги и, устало махнув рукой, добавила: – Цен я не знаю, да и знать не хочу, а вы ведь все равно свой интерес соблюдете, – хорошо, если половину цены дадите. Да и бог с ним, с этим пистолетом, – зачем он мне, старухе? И ни в какой банк, как вы
Она несколько секунд помолчала, думая о чем-то своем, потом сделала пару глотков остывшего чая и, словно на что-то решаясь, кивнула, думаю, своим мыслям. Затем встала и вновь направилась к книжному хранилищу, созданному славными советскими мебельщиками примерно лет сорок назад. Назад моя дама вернулась не с пустыми руками – на стол легла пухлая тетрадь, живо напомнившая мне ныне забытое слово «гроссбух».
Да-да, передо мной лежала именно «большая книга», сшитая из нескольких тетрадей – как толстых, так и обычных ученических. Даже абсолютно непосвященному человеку сразу стало бы ясно, что книге не пять и даже не двадцать лет, с потрепанной обложки на меня с явным подозрением смотрел сам товарищ Сталин, а рядом с портретом красовалась цитата о большевиках, умеющих преодолевать трудности.
Я осторожно открыл страницу, затем следующую… Да нет, такого просто не может быть! Потому что не может быть никогда. Наверное, точнее классика в подобной ситуации еще никто не сказал – у меня действительно в зобу дыханье сперло, и я, похоже, на целую минуту забыл, что живому человеку природой положено дышать.
«Матвей Федотов Дергачев. Дневник. 1921 год, сентября 14-го дня…»
Старые, пожелтевшие страницы, заполненные не очень-то разборчивым почерком. Множество вклеенных вырезок из старых газет. Мои глаза задержались на одной из них: «Известия» за 19 сентября 1924 г. «Гражданская война в Китае. Нота тов. Карахана китайскому правительству».
Черт подери! Если в «гроссбухе» содержатся хоть какие-то сведения о службе и, хм, несколько специфической работе Матвея, сына Федотова, то… Да эти записки вообще не имеют цены. «Наган» – даже с такой историей, – мягко говоря, бледнеет перед подлинным дневником товарища Дергачева. Того самого Дергачева – теперь у меня в этом не было ни малейших сомнений. Да, ребята, это вам не фальшивые воспоминания фрейлины Ея Величества!
– Алексей…
Голос Корнеевой вернул меня к действительности. Анна Георгиевна вновь сидела напротив меня и, разливая свежезаваренный чай, что-то говорила. Я, завороженный страницами старой тетради, не сразу смог переключиться и отвлечься от своих мыслей, а когда, наконец, встряхнулся и прислушался, то понял, что старушка решила поведать мне несколько интересных фактов из своей жизни. И такая безысходная тоска и горечь читались в глазах этой пожилой женщины, что у меня просто язык не поворачивался прервать ее хотя бы одним неосторожным словом. Да что там словом – я и до чашки с чаем боялся дотронуться, дабы не спугнуть робкую птичку по имени «доверие», робко присевшую на краешек старого круглого стола, застеленного скромненькой скатеркой.
– Я прожила довольно долгую и не самую легкую жизнь. Да и у кого из простых людей она была легкой и веселой?! Родилась в тридцать восьмом. А маму арестовали в тридцать седьмом. Хотя беременных вроде бы арестовывать было запрещено. Не знаю, как уж там все было.
Первое время я была с мамой – наверное, при лагере были ясли или нечто подобное, – а потом был детдом для детей врагов народа. Вот детдом я уже помню хорошо. Разное, конечно, было. И дети сволочи попадались, и воспитатели. Бедно очень и голодно было, почти всегда хотелось есть. В сорок седьмом, помню, совсем худо стало… Почти все мечтали только об одном: вволю наесться простого черного хлеба. Сегодня это странно и дико звучит, но в те годы все было именно так.
В конце сорок восьмого, слава богу, с детдомом я распрощалась, нашлись родственники и забрали меня к себе. Тоже, конечно, всякое было, но все-таки не детдом. Потом учиться пошла – в техникум библиотечный. Стипендия крохотная, одежонка даже не на рыбьем меху – просто, можно сказать, из воздуха. Это уже после смерти Сталина было – в пятьдесят пятом. Жить стало полегче, но
ненамного. – Старушка вдруг оживилась и слегка улыбнулась: – Как-то раз с подружкой после занятий бежали в общежитие. И вдруг увидели мы квадратик печенья в луже. Светлый такой, из настоящей белой муки, и совсем уже размокший, видимо, кто-то с ребенком гулял, а тот и уронил. Мы замедлили шаг, посмотрели и дальше пошли – неловко же, мало ли кто увидит. Прошли сколько-то там, переглянулись… да и назад побежали. Бежим и переживаем – как бы нашу печенинку не успел кто другой поднять! Нет, прибежали – она на месте. Схватили мы ее, разделили по-честному, да и… – Тут голос Корнеевой вдруг прервался, и я, вскинув на секунду взгляд, заметил на ее глазах слезы. – Не могу! Как вспоминаю все те годы, так сразу плакать начинаю. Простите уж старуху… И вы мне сейчас не поверите: а жить все равно было веселей как-то, светлей! И надежда была на что-то непременно очень хорошее! Наверное, просто молодыми были…И, знаете, Алексей, нет сейчас во мне ни злобы, ни ненависти – лишь сожаление, горечь и… недоумение: неужели я действительно представляла для этой могучей страны какую-то опасность? СССР – громадная на то время держава, с ее армией и пушками, и я – крохотная пылинка! Какая-то пылинка – и вдруг враг многомиллионного народа! Бред какой-то… Утомила я вас?
– Да нет, ну что вы – мне и в самом деле очень интересно! – Я не лукавил – мне действительно было не скучно и ничуть не утомительно слушать рассказ Корнеевой. Сколько сегодня осталось живых свидетелей тех событий, не думаю, что так уж много. И то, что сейчас вспоминает эта старушка, как раз и есть та самая настоящая правда, не приукрашенная ни журналюгами, ни режиссерами, ни прочими псевдознатоками. Просто жизнь. Примерно такую же прожили и мои родители. Мое поколение уже о куске хлеба не мечтало – нам-то жить было действительно лучше и веселей!
– Кто-то сказал, что дни длинные, а жизнь короткая. – Анна Георгиевна грустно усмехнулась и провела ладонью по скатерти, словно подводя черту под той самой коротенькой жизнью. – Сколько у меня ее осталось… Так уж сложилось, что ни семьи, ни детей, ни родственников, даже самых дальних. Вроде бы и не самая страшная из всех девчонок была, а вот не получилось. Может быть, и правда есть что-то вроде венца безбрачия? Или проклятия… Я к чему все это говорю-то? Одна я. Случись что, даже хоронить чужим людям придется. Нет-нет, не пугайтесь! – Видимо, промелькнуло на моем лице или во взгляде нечто похожее на недоумение, что заставило мою даму улыбнуться и вскинуть ладошку в успокаивающем жесте. – Я не собираюсь вам навязываться! Я совсем о другом. Знаете ведь, как это бывает: умирает человек, а старые фотографии, книги и тому подобное новые жильцы выкидывают на помойку. Наверное, не раз ведь видели такую картину. Согласитесь, есть в этом что-то противоестественное и жутковатое. Так вот, я же вижу, что эти записи вам по-настоящему интересны…
Корнеева сделала паузу. Я тоже не спешил что-либо говорить, посмотрим, куда она все это дело вырулит. Если цену сумасшедшую не заломит – так вопроса нет, я с превеликим нашим удовольствием!
– Я отдам вам эти бумаги, – без какого-либо сожаления в голосе снова заговорила она. – Или, если вам, учитывая нынешние реалии, так будет спокойнее и проще, – продам. Чтобы вы не испытывали неловкости. Половина того, что вы отдали за пистолет, вас не разорит?
– Да уж как-нибудь переживу, – разводя руками, улыбнулся я. Внутри же у меня все ликовало: такие документы на деле могут стоить как минимум на порядок дороже! Поскольку железо, как известно, надо ковать быстро и вовремя, то, опасаясь, как бы моя старушка не передумала, я быстренько отсчитал купюры и выложил на стол. – Спасибо вам! Можете быть уверены, этот архив будет в надежных руках.
– Но, Алексей, у меня все же есть одно условие, – неожиданно твердо заявила Корнеева. – В ближайшие два-три года этот дневник нигде не должен всплыть! Да и позже – как бы вы им ни распорядились, мое имя упоминаться не должно! Никогда и ни при каких обстоятельствах.
– Хорошо, обещаю вам, что все ваши условия я выполню в точности! – И снова я не лукавил, поскольку в ближайшее время не собирался продавать ни «наган», ни, тем более, бумаги.
– Вот и славно, – кивнула она и, окинув взглядом стол, предложила: – Еще чайку? У вас когда поезд – или на чем вы добираться будете?