У себя дома

Коровник пахнул на нее таким теплым, живым духом, что у нее вдруг екнуло что-то внутри. Навозный дух показался ей приятным, и вообще все здесь было свое, близкое, так что она горько усмехнулась. Ближе ничего не было.

Коровы тянулись к ней мордами, ее трогало это. Слива косилась уже издали выпученным глазом, вытягивая цепь.

— Ну-у! — кричала Ольга. — Потопчись у ми-не!..

Они искренне обрадовались, что Галя выздоровела, рассказали нехитрые новости, а Галя смотрела на них, и ей хотелось всех поцеловать. Она переводила глаза с одной доярки на другую, плохо слушала их, а все не могла насмотреться. Они были хорошие, были добрее, чем кто-либо из прежних ее друзей, и она озадаченно поняла, что уже давно любит всех и любит свою ферму.

В красном уголке на столе лежал толстый журнал, в который Люся задумчиво вписывала какие-то цифры.

Галя пригляделась. Это был тот самый журнал, который пытался всучить ей Цугрик.

— Прислал, паразит, — сказала Люся. — Передал, что всю ферму разгонит, если не заполним.

— Как же вы управляетесь? — ахнула Галя.

— Управляемся, дело плевое, — беззаботно сказала Люся, продолжая быстро работать.

— Меряете все. Архивы подымали?

— Ты что, сумасшедшая? Сели, сочинили, а теперь, когда делать нечего, сидим себе и пишем, что взбредет. Главное, чтобы итог сходился.

— За очковтирательство он еще больше взбеленится…

— Так он сам посоветовал.

— Сам?

— Не нам. В Дубинке пишут; он посоветовал, девки хохотали — понравилось. Такую науку развели!

— Бессмыслица какая-то…

— Это очень со смыслом, — возразила Люся. — Дела идут, контора пишет, с каждой фермы по такому журналу в неделю — да у Цугрика стол провалится от дел! Все пишут: в телятнике пишут, в свинарнике пишут, Иванов пишет, Воробьев пишет. А уж там дальше, верно, полки считак сидят — это уж так положено: один работает, двое считают, ведро молока — два листа бумаги… Тебе сколько на Сливу записать?

— Сколько она дает?

— Совсем плохо — пожалуй, запускать пора. А я ей пишу по десять литров, чтоб он, гад, не прицепился. Хочешь, напишу пуд?

Галя взяла журнал, полистала: цифры были убедительны, даже не верилось, что они — дитя Люськиных фантазий.

Хорошее настроение пропадало, и никого уже не хотелось целовать.

Она вдруг решительно выбежала, открыла дверь в котельную, не слушая испуганного Люськиного «куда?», сунула журнал в топку и поленом еще подвинула на самые угли. Он почернел по краям, ярко вспыхнул. Люся вбежала, заглянула в топку — села на пол и принялась хохотать.

— Вот, наконец, польза с него будет!.. Жалко. Я так забавлялась, пока тебя не было.

Галя смотрела в огонь, и у нее быстрее стучало сердце, в ней накапливалась ненависть, она должна была эту ненависть вылить, она закидала поленьями остатки журнала, забила ими топку доверху, хлопнула дверью и энергично пошла.

Потом она поняла, что идет в контору.

Иванов сидел в конторе в полном одиночестве, и по тому, как он старательно-вежливо приветствовал ее, подал табуретку, пытался помочь снять полушубок, но неожиданно отлетел в сторону, стукнувшись о стенку, Галя поняла, что он здорово пьян.

— Что наша жизнь — игра, — хитро сказал он, сосредоточенно принимая вертикальное положение.

Галя подошла к телефону и стала крутить ручку, вызывая Пахомово.

— Чудо техники, — объяснил Иванов, хватаясь за аппарат; он был, что называется, «ни в дугу», его так и носило по комнате.

— Спать бы шел, — с досадой посоветовала Галя.

— Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, — хитро сказал Иванов.

Она с удивлением покосилась на него. В это время правление в Пахомове ответило, и Галя закричала в трубку:

— Передайте Воробьеву и Цугрику, чтобы приезжали разгонять Рудневскую ферму, мы сожгли учетный журнал и заполнять его на веки веков отказываемся!

Из-за помех связи блеск этой фразы, потерявшись в контактах, не дошел до того конца, и там удивленно завопили:

— Кого разгонять?.. Кого?..

Пришлось раз пять повторить по частям, но это уже было не то, и фразу оценил только Иванов, который, икнув, неожиданно восхищенно сказал:

— Правильно, разбойница!

Галя была уже далеко от конторы, когда услышала позади крики. Иванов, без шапки, в распахнутом пальто, гнался за ней. Она подумала, что что-то передали по телефону, насторожилась, остановилась.

Но Иванов, запыхавшись, добежал и восторженно предложил:

— Хочешь, я тебе свою жизнь расскажу?

Она чуть не плюнула.

— Шапка-то твоя где? — с жалостью сказала она.

— Шапку я забыл, — доверительно сказал Иванов. — Я ее, подлую, в зернохранилище забыл. А мою жизнь ты выслушать должна.

— Идите обратно! — толкала Галя. — Не нужна мне ваша жизнь.

— До зернохранилища… шапку… — лепетал он, двигаясь вперед.

Она поневоле пошла рядом, потому что он почти повис на ней, от него несло водкой, он был ей противен и жалок.

3

Зима закрыла разные прорехи на земле. С деревьев при малейшем ветре обрушивался снег, а освободившаяся ветка долго качалась и кивала. Пруды покрылись зеленым тугим льдом, и крохотные лягушки, наверное, где-то вмерзли в него до весны. К пруду скатывались, словно клубы белого дыма, купы кустарников, и колокольня по сравнению с ними казалась грязненькой, ободранной.

Форсируя обледеневшую плотину, Иванов бормотал и толкался, а Галя вдруг вспомнила, как она брела тут в ту отчаянную ночь, когда погас свет, и была тьма с дождем, и она, разнесчастная, не знала, куда ступить.

«Раз в природе устроилось не так, как надо нам, — почти весело подумала она, — значит, действительно надо воевать. Не хочу бежать в беличьем колесе, хочу идти по земле интересно, много узнать, перечувствовать и сотворить. Пока свободою горим, пока сердца для чести живы…»

— Нет, ты не права, я верно говорю, — сказал Иванов. — Скажи любому дураку, и он меня поймет.

Она удивленно заметила, что он уже давно что-то бормочет и доказывает ей.

Он был такой беспомощный, как вытащенный из воды щенок, в глазах его кричала невысказанная мука алкоголика. И она подумала, что, если его отпустить в зернохранилище одного, он еще там замерзнет, заснув.

Они открыли тяжелый замок на обитых проржавевшим железом дверях. За ними были другие двери — более позднего происхождения. Иванов как вошел, так его и понесло. И не успела Галя притворить двери, а он уже шатался и вскидывался, как деревянный, там, посреди церкви, в косых туманных полосах света, падавшего из узких окон купольного барабана.