У стен Старого Танжера
Шрифт:
Как-то утром, после такой вот тревожной ночи, я с удивлением увидел в конюшне доктора Эванса и, как сквозь сон, услыхал его слова:
«Ослик еще дышит — и это поразительно. Но ничего не изменилось: его жизнь по-прежнему висит на волоске и может оборваться в любую минуту. Надежда только на твою привязанность к нему, Башир».
Сказав это, доктор Эванс ушел к другим животным. Наступил день, и я увидел грязь в конюшне и ощутил зловоние, исходившее от ослика, да и сам я весь пропах спекшейся кровью, гноем и разлагающейся плотью. И тут меня охватило отчаяние. Мне вдруг стало ясно, что все мои усилия тщетны. Я вспомнил о солнце, об уличной толкотне, об Омаре и Айше, о медовых пирожных. И, не желая больше смотреть на умирающего ослика, я решил пойти в порт.
Увидев,
«Неужели ты покинешь меня, Башир, мой друг, мой единственный друг? Ты же знаешь, что без тебя у меня не будет сил выжить. А мне так хочется вновь увидеть свет, ощутить полдневный зной, поскакать по оживленным улицам, поваляться на травке…»
Ослик положил мордочку мне на горб — это стоило ему неимоверных усилий. И тут вдруг я увидел, как затуманился его взор и недвижное тело повисло на ремне. Я подумал, что убил ослика тем, что хотел бросить его, и стал проклинать себя за малодушие. Мне уже ничего не было нужно, только бы вдохнуть в ослика жизнь. Я вспомнил все, чему научился прошлой ночью, но все было напрасно. На этот раз смерть подобралась к нему совсем близко. Я почувствовал, что больше ничего не смогу для него сделать. О друзья мои, я испытывал горький стыд, мне хотелось плакать. Вы знаете, что бездомные дети-сироты не умеют плакать, а с тем, кто плачет, обращаются как с рабом. Это закон улицы. Даже самые маленькие, даже девчонки знают это. Посмотрите на Омара и Айшу: их глаза всегда сухи. Так вот, я, их предводитель, настоящий мужчина, я, Башир, самый стойкий из всех, видя умирающего ослика, зарыдал, обхватив руками его стертую, израненную, обожженную шею. Слабый и малодушный, я лил слезы на его голову и вдруг почувствовал, как что-то теплое и мягкое гладит мне щеку: это было ухо ослика. И на этот раз жажда жизни возвращалась к нему.
Я ухаживал за ним весь день, испытывая то страх, то радость, то муки, то надежду, в зависимости от его состояния. Когда наступил вечер и санитары покинули лечебницу, в конюшню, с каждым днем становившуюся все грязней и зловонней, вошел доктор Эванс в белом халате. Он долго, очень долго осматривал ослика, а я в это время глядел на его лицо, пытаясь угадать его мысли. Но восковое лицо доктора Эванса сохраняло все то же бесстрастное выражение, и ничего нельзя было прочесть в его глубоко посаженных глазах. Наконец он приказал:
«Смотри за ним внимательней, чем прежде. Эта ночь будет самой трудной. Лекарства начинают действовать, и может наступить кризис. Смотри хорошенько, Башир».
Дав мне новых лекарств в дополнение к прежним, доктор Эванс ушел, а я остался в конюшне, где горел большой фонарь и мое двугорбое тело отбрасывало тени на стены и потолок. Ослик, поддерживаемый подпругой, хрипел и задыхался, терял сознание и приходил в себя, боролся, возвращался к жизни и снова умирал.
Сам же я, о друзья мои, не ел и не спал в течение многих бесконечно долгих часов. Все тело мое страшно болело, а душа болела еще больше. Но я терпел. Не я ли пообещал доктору Эвансу, а главное — ослику, что справлюсь? И не моя ли вина в том, что ослик продолжал мучиться, потому что я помешал доктору Эвансу, мудрому человеку, усыпить его?
Увы! Гордыня в нас сильнее нас самих. Я не знаю, как все произошло. Помню только, что я вдруг почувствовал, как кто-то легонько меня трясет, потом трясет посильнее. В конюшню уже проник дневной свет и утренняя прохлада. Я лежал на земле, вязкой от грязи, у ног ослика. Надо мной склонился доктор Эванс.
Я решил, что меня сморил сон и я забыл обо всех своих обещаниях. Я вскочил на ноги, и сердце мое сжалось: ослик висел на ремне, закрыв глаза, не двигаясь, не подавая признаков жизни.
Тогда я крикнул доктору Эвансу:
«Побейте меня, о целитель больных животных! Бейте до тех пор, пока кровь не хлынет у меня из ушей! Я уснул — и ослик умер».
Я ждал гнева, но вместо этого встретил улыбку — и мне было непривычно видеть ее на восковом
лице доктора Эванса.«Он вовсе не умер, — сказал доктор. — Он, как и ты, уснул, и, я думаю, вы уснули одновременно».
Тут только я увидел, что тощие бока ослика мерно поднимаются и опускаются.
«Сон для него теперь — лучшее лекарство, — добавил доктор, — и все это благодаря тебе». Потом он приказал арабу-санитару как следует вычистить конюшню, а меня отвел под струю теплой воды и велел хорошенько вымыться с мылом. После этого он дал мне чистые штаны и рубашку и вдобавок пять песет. «Пойди поешь и погуляй, — сказал доктор Эванс. — Только возвращайся поскорей, ослик еще очень нуждается в тебе».
Я был несказанно счастлив, однако опасался, как бы теперь доктор Эванс не предпочел сам ухаживать за осликом. И я поклялся доктору, что как только утолю голод, который, кстати сказать, был довольно сильным, вернусь назад. Я намеревался сбегать на Большой базар, купить хлеба и шашлычков из печени ягненка, которых мне очень хотелось отведать, и возвратиться в лечебницу, чтобы посмотреть, как ослик будет пробуждаться.
Тут Башир смолк, чтобы немного передохнуть. Поначалу слушатели были рады возможности поразмыслить об услышанном и настроиться на продолжение. Однако Башир слишком долго собирался с мыслями.
— У тебя что, память отшибло? — прошипел Наххас и резким движением убрал с колен весы.
— Хотел бы я, чтоб отшибло, всей душой хотел бы, — промолвил Башир, не поднимая головы.
— О-о-о! Вернувшись, ты застал ослика мертвым! — простонала бедуинка Зельма, скорая и на смех, и на слезы.
— Аллах не пожелал даровать нам эту милость, — вздохнув, ответил Башир. Он вздохнул еще раз, а потом, очнувшись, тихо сказал: — Неподалеку от лечебницы я встретил Сауда Рифа.
Произнося это имя, маленький горбун невольно вскинул голову. Его глаза и все лицо вдруг приняли суровое и дерзкое выражение, и в следующую минуту он с благоговением громко и как-то нараспев повторил:
— Сауд… Сауд… Сауд…
И, помолчав немного, воскликнул с неподдельным воодушевлением:
— О друзья мои, где мне найти слова, чтобы описать его? Временами здесь, среди ваших лотков, появляется кто-нибудь из этих удивительных людей, что спускаются с гор или приезжают с Дальнего Юга. Они еще беднее нас, но держатся с достоинством богачей. Они худощавы, как борзые собаки, которых долго держали впроголодь, и однако, они сильны, ловки и неутомимы. У них нет ни земли, ни скота, ни крыши над головой, подчас нет даже сандалий. Но они не дорожат ничем, кроме своего кинжала, всегда висящего на поясе, — потому что глаза их объемлют весь мир.
— Ты говоришь о тех вольных кочевниках, что бродят, словно тени, вокруг дуаров? — боязливо поинтересовался Фуад, почтенный крестьянин.
— Об этих бандитах, что всегда готовы перерезать горло всеми уважаемому торговцу? — воскликнул ростовщик Наххас.
— Они дерутся только на ножах и только насмерть, — проворчал Исмет, грузчик с крепкими ручищами.
И старец Хусейн, торговавший сурьмой, мягко заметил Баширу:
— В самом деле, сын мой, с твоей стороны неблагоразумно водить знакомство с такого рода людьми.
Башир нетерпеливо покачал головой, и его темные кудри заколыхались на ветру, дующем со стороны пролива.
— Конечно, конечно, каждый из вас по-своему прав! — воскликнул он. — Но я, не имеющий ни крохотного клочка земли, ни сколько-нибудь денег, ни даже камня, за которым я мог бы укрыться от ветра, ни семьи, где бы обо мне заботились, — с какой стати я должен быть осторожным и благоразумным? Аллах не дал мне иного блага, которое я мог бы потерять или которое мне нужно было бы защищать, кроме свободы. И потому я дружу с людьми, которые наводят на вас страх. Им нечего оберегать, и ничто не держит их на одном месте. От них веет запахами пыльных дорог и караванных троп, скал и песков. Ни перед кем они не опускают глаз, и в их сердцах нет места беспокойству и страху. Хоть одеты они в рубище, от них никогда не пахнет нуждой. Словом, они не похожи на других людей, потому что нет никого свободнее их.